Евпраксия - Михаил Казовский

Русские князья собрались в Любече на совет — прекратить распри и определить, кто где правит. Вроде договорились, целовали крест. Но потом опять пошли козни, и по злому умыслу ослепили Василька Теребовль-ского. Вспыхнула вражда, Мономах встал на сторону изувеченного князя и едва не выгнал Святополка из Киева. Еле замирились и теперь желают расквитаться с галичанами — Володарем, Давыдом и Васильком.

— Матушка-то как? — спрашивала Ксюша.

— Слава Богу, здорова, — заверял Ярослав. — В самый тяжкий момент, как пошел Мономах на Киев, тя-

тенька послал ея и митрополита для переговоров. Так княгиня Анна уломала твоего братца, своего пасынка, отступить и не проливать крови. Слава ей и низкий поклон за сё.

Встреча с племянником, разговоры с другими русскими вновь поставили бывшую жену Генриха перед выбором: оставаться в Венгрии или ехать домой? Повод был прекрасный — возвратиться вместе с поездом Ярослава, на его конях и в его повозке. Но, с другой стороны, не известно, как ее примут в Киеве — князь, митрополит, мать-княгиня, Янка? Стоит ли вообще ехать?

Всё решило заявление Калмана: он венчается с Ев-фимией Владимировной и по этой причине не считает уместным поселять Опраксу, бывшую любовницу, в королевском замке в Токае. Ксюша покорилась безропотно. Приняла известие мужественно. Дескать, ну и ладно. Нет так нет. Пам не больно-то и хотелось, ваше королевское величество. Покачу восвояси.

Но и Ярослав неожиданно отказал тетке: предстоит военная кампания, битвы с галичанами, и в таких условиях он не отвечает за жизнь сопровождающих, в том числе обозников. Тут уж Евпраксия не выдержала:

— Ну а мне что прикажешь делать? Венгры гонят в шею, русские тоже не берут... Головой в Дунай?

Святополчич покосил глазом:

— Ну зачем так мрачно? Обожди чуток. Погоди в Мишкольце до осени — денег я подкину, не пропадешь. А потом, как захватим Перемышль да Владимир-Волынский, а дороги очистим от степняков, возвер-нешься в свое удовольствие.

Женщина остыла и согласилась:

— Ладно, погожу. — А сама подумала: «Мочи нет годить. Денег мне подкинешь — я своими силами доберусь».

Между тем кампания разворачивалась нешуточная. В первых числах июня королевские войска двинулись, пересекая Карпаты, по Дукельскому перевалу. Встали

лагерем на реке Вагр в ожидании подхода киевских полков во главе с Путятой Вышатичем. Силы были приличные — более десяти тысяч, а у неприятеля насчитывалось на порядок меньше. Галичане затворились в своих городах, приготовившись к длительной осаде. Калман пребывал в замечательном настроении, он не сомневался в победе, и застолья, кутежи, молодецкие игрища с местными красотками плавно перетекали одно в другое. А такую беспечность война не прощает. Князь Давыд Игоревич тайно поскакал к половцам и привел с собой их ударную кавалерию во главе с ханом Боняком. Те напали на венгров и, застав врасплох, начали рубить саблями. Люди короля побежали в панике, многие утонули в Вагре и Сане; остальных гнали в горы и добивали там. Сам Боняк лично разрубил от плеча до пояса доброго епископа Купана. Калма-ну с небольшой свитой удалось ускакать в Карпаты по Лупковскому перевалу. Ярослав тоже спасся — укатил на север, в Польшу, в Берестье. Но союзники остались практически без армии.

Впрочем, галичане и половцы радовались рано. Не успел кончиться июль, как возникла киевская рать, пусть и с опозданием, но пришедшая к месту боевых действий. Ситуация повторилась с точностью до наоборот: киевляне обрушились на лагерь Давыда Игоревича, порубили многих и отвоевали у него важные опорные пункты — Луцк и Владимир-Волынский. А Давыд снова поскакал за помощью к Боняку...

Тут-то, посреди этой кутерьмы, появился на галицкой дороге беззащитный возок Евпраксии: Хельмут правил лошадью, а под парусиновым верхом ехали три женщины — бывшая императрица, нянька-служанка и полуторагодовалая девочка. С королем они разминулись в Карпатах и благополучно покинули Венгрию в первых числах августа. Обогнули с севера Пере-мышль, остававшийся в руках галичан, и направились к Луцку, где, по их сведениям, были киевляне. Но не-

много не рассчитали: именно в это время, призванный Давыдом Игоревичем, прискакал Боняк со своей конницей. Хельмут не успел ни погнать, ни остановиться, как возок окружили половцы. Что-то лопоча, съездили вознице по морде и прогнали с козел. А несчастных дам выволокли наружу, начали щипать и глумиться. Неожиданно Опракса крикнула на чистом куманском:

— Прочь! Не сметь! Перед вами — внучка хана Осеня!

Степняки шарахнулись в сторону. Хана Осеня?

Близкого друга Боняка? Как такое возможно? Но на всякий случай издевательства прекратили и послали гонца — доложить командиру.

Сам Боняк приехал на нее посмотреть. Гарцевал на лошади — в кожаных штанах и такой же куртке, сапогах под колено и остроконечной шапке с кисточкой. На его загорелом, отливавшем медью лице были выгоревшие тонкие усы и бородка; а глаза вспыхивали красным — это бликовало в них закатное алое солнце. Хан спросил по-кумански:

— Как ты можешь быть внучкой Осеня?

Евпраксия ответила:

— Очень просто. Дочь его, Аюта, выдана была за великого князя Киевского Всеволода Ярославича. Это мои родители.

— Что же получается, ты — дочь Аюты? — продолжал сомневаться половец. — Покажи знак тогда. Или не поверю.

Не раздумывая Ксюша задрала юбку и блеснула перед взорами нескольких десятков мужчин полной наготой. Все увидели на ее бедре выжженный рунический знак — символ рода. Одобрительный гул прошел между всадниками; половцы кивали: да, теперь доказано, что она — внучка Осеня.

Губы Боняка растянулись в улыбке:

— Что ж, добро пожаловать, дорогая. Ассалям алейкюм!

— Алейкюм ассалям! — поклонилась женщина.

Хан сошел с коня и поцеловал Евпраксию. Заглянул в глаза:

— Вай, какая красавица! Половецкая и русская кровь вместе создали настоящее чудо. Я всегда говорил: русские нам — братья. Никогда не хотел враждовать. Но не получается: русские начинают первыми, убивают нас, нам приходится отвечать... Но не будем о печальных делах. Ты теперь моя почетная гостья. Милости прошу в мой шатер.

В кочевом шатре Боняка, шитом драгоценными золотыми нитями, Ксюшу угостили супом-шурпой и пловом (по одной из версий, слово «плов» происходит от слова «половцы»), катыком из верблюжьего молока и кумысом. Хан расспрашивал о ее приключениях в дальних землях, с удивлением поводил бритой головой, иногда высказывал свои замечания. Например, сказал:

— Я не понимаю русского Бога. Русского, немецкого — все равно. Очень странный Бог. Вот у нас, у куман, что такое Бог? Солнце, ветер, небо, гроза, война. Сильный, мощный Бог. А у вас? Бог, как человек, умер на кресте. Как так может быть? Почему? Я не понимаю. Хорошо, предположим, умер, а потом воскрес. Допускаю, так. Но зачем кресту теперь поклоняться? Осенять себя? И носить на шее? Символ смерти Бога — у себя на теле? Нет, не понимаю.

Евпраксия пыталась растолковать:

— Крест — не символ смерти, а, напротив, символ бессмертия. Иисус смертью смерть попрал. Принял муки на кресте, чтоб спасти человечество, искупить первородный грех.

Но Боняк повторял упрямо:

— Нет, не понимаю. Половецкого Бога понимаю, христианского — не могу.

— И никто не может, — вторила Опракса. — Он на то и Бог, что понять, охватить Его нашим грешным умом нельзя. Надо просто верить.

Хан чесал затылок:

— Как так верить — не понимая? Чепуха какая-то.

Но во всем остальном Боняк вел себя любезно, распорядился накормить слуг и девочку, предлагал остаться у него в кочевье, снова выйти замуж за какого-нибудь знатного кумана, а тем более, что у них многоженство не возбраняется. Евпраксия благодарила, говорила, что подумает, только съездит сначала в Киев, повидается с матерью...

Хан нахмурился:

— В Киев не пущу. Я враждую с Киевом. Поезжай куда хочешь, только не в Киев.

— Хорошо, поеду в Переяславль, к брату, князю Владимиру Мономаху.

— А потом в Киев? Нет, меня не обманешь.

Ксюша тоже обиделась и спросила:

— Так я гостья у тебя или пленница?

Ухмыльнувшись, Боняк ответил:

— Гостья, пленница... а точней — заложница.

— Как? Заложница?! Поясни, пожалуй.

— Я пошлю к Путяте. Дескать, выбирай: или ты сдаешь Владимир-Волынский, или мы отрубим голову Евпраксии, девочке и ее слугам. Проще не бывает.

Евпраксия судорожно сглотнула:

— Неужели отрубишь, если он не сдаст?

Половец расплылся:

— Поживем — увидим...

Первая неделя прошла в страшном ожидании. Наконец вернулся от Путяты посыльный, сообщивший мнение Вышатича: никакой Евпраксии Всеволодовны здесь не может быть, он не верит и сдавать Владимир не собирается. Что ж, Боняк опять отправил гонца — вместе с грамотой, слезной, жалобной, писанной Ксюшей собственноручно, а для верности приложил к письму два мешка, в каждом из которых находилось по отрубленной голове — Хельмута и служанки-няньки. Тут уж было не до сомнений. Воевода, испугавшись гнева ки-