Евпраксия - Михаил Казовский

Спрятав свиток за пазуху, Хельмут попрощался и, поцеловав руку госпоже, выскользнул в окно.

Оказавшись на крепостной стене, кучер напоролся на часовых и, спасаясь бегством, прыгнул прямо в воды реки Раба, что впадает в Дунай. К счастью, это место оказалось глубоким, и возничий не разбил себе голову о подводные камни. Выбрался на берег и, поскольку ночь была лунной, хорошо понимая, куда идет, двинулся по течению, чтоб достичь другой крепости, Эстер-гом, где, как утверждал в свое время Миклош, также регулярно бывает король. После трех часов беспрерывной ходьбы немец понял, что ушел от Дьёра на приличное расстояние, и заночевал у какого-то озерца, под перевернутой лодкой. Утром, просушив письмо Адель-гейды, он отправился дальше, промышляя по огородам, чтобы утолить голод. Путь его вдоль Дуная занял целый день, и, к закату ближе, башни Эстергома появились на горизонте. Тут-то Хельмут и столкнулся с вооруженным отрядом. Он со страху снова посчитал, что попал к разбойникам. Те его окружили, но не причинили вреда, потому что оказались королевскими егерями и ловчими. Говорили исключительно по-венгерски и понять возничего не могли. Для порядка кучера связали и отконвоировали в крепость, где и сдали с рук на руки охране. Тут нашли человека, лекаря, знавшего немецкий; арестованный объяснил, кто он и чего добивается.

— Грамота? От императрицы? Опозорившей Генриха в Пьяченце? — выпучил глаза медик. — Не могу поверить! — Но понесся рассказывать о своем открытии коменданту Эстергома.

День спустя в крепость Обуду, где тогда находился Калман, ускакал гонец с грамотой от Ксюши. А беднягу Хельмута все-таки пока держали под стражей — до дальнейших распоряжений монарха.

Там же спустя сутки

Калман занимал венгерский престол только третий год. Молодой двадцатичетырехлетний мужчина, хорошо сложенный, красивый, был искусным наездником, фехтовальщиком и прекрасным стрелком из арбалета. Мог всю ночь пировать и не захмелеть. Незаконных детей имел кучу, а в церковном браке не состоял, не особенно стремился. Он, в отличие от прежнего короля — сына Анастасии Ярославны, проводившего явную прогерманскую политику, — был сторонником независимости Венгрии, Генриха IV считал сумасбродом и сближался с Русью. Даже не отверг предложение великого князя Киевского Святополка, сватавшего за него Евфимию Владимировну — дочку Мономаха. Впрочем, окончательного согласия тоже не давал, вроде колебался.

А когда ему доставили свиток от императрицы Адельгейды, не поверил своим глазам. Разломал сургуч, пробежал глазами послание, писанное по-немецки, и сидел какое-то время крайне озадаченный. Бог ты мой! У него в крепости, в Дьёре, пребывает беглянка государыня? О которой по всей Европе ходили слухи, что она — страшная развратница, соблазнила своего пасынка — сына Генриха, а потом сбежала от супруга и представила его богохульником и христопродавцем? Говорили, что она столь красива, что никто не в силах устоять перед чарами этой маленькой полурус-ской-полукуманки. Вот как интересно! Разумеется, Калман не останется безучастным к судьбе столь заметной высокопоставленной особы. Он теперь же поедет в Дьёр. И поговорит с этой женщиной. А затем решит: то ли выдворит за пределы Венгрии, то ли защитит и оставит у себя.

Вскоре самодержец сел на ладью и под парусом отправился вверх по Дунаю — до впадения в него Рабы. Извещенный заранее, комендант Дьёра встретил Кал-мана торжественно, как и подобает, как встречал не раз, принимая короля, регулярно приезжавшего сюда на охоту. Но сегодня государь был слегка рассеян, величальные слова слушал невнимательно; впрочем, когда узнал, что за самодержицей прибыл из Германии архиепископ Кёльнский, сразу насторожился. С явным нетерпением спросил:

— Где же Адельгейда?

Комендант ответил услужливо:

— Пребывает в отведенных ей комнатах. И окружена всяческой заботой. Так же, как и девочка.

— Девочка? Которая?

— Их величество прибыли с младенцем в руках.

— Дочкой Генриха?

— Нет, не думаю. Говорит, что ее покойной товарки.

— Надо же, какая отзывчивая!.. Ладно, пригласите ко мне его высокопреосвященство, я желаю говорить с ним.

Порученец императора произвел на монарха приятное впечатление — коренастый сорокалетний мужчина, гладко выбритый, с умными цепкими глазами. Мало походил на священника, а, скорее, напоминал учителя фехтования или конной выездки.

Калман произнес:

— До меня дошло письмо от одной особы... утверждающей, что она — бывшая императрица. Верно ли, что дама, находящаяся здесь, Адельгейда?

Герман подтвердил:

— Я ручаюсь, ваше величество. Никаких сомнений.

— Правда ли, что вы уговариваете ее возвратиться к Генриху?

— С этой миссией послан императором.

— Он ее простил?

— Совершенно. Он считает решения церковного собора в Пьяченце незаконными и поэтому их не признаёт.

— Но она опозорила его на всю Европу!

— Императора это не волнует. Он же знает нрав ее величества — нерешительный, тихий. Ею управляли враги. Сделала не по злому умыслу. Значит, невиновна.

— И она согласна вернуться?

— Окончательного согласия я не получил. Но наверняка получу — дело дня, другого. Что ей на Руси делать? В православии к расторжению брака очень плохо относятся, строже, чем у нас. Как воспримет нынешний киевский правитель появление двоюродной сестры, убежавшей от мужа? Не уверен, что с удовольствием.

— Что за девочка у нее на руках?

— Дочь убитой разбойниками служанки.

— Дочь служанки? Даже не товарки?

— Совершенно точно.

— Вот чудачка! Нет, она меня занимает с каждым разом все больше. Пусть ее сюда приведут. Комендант! Где он там? Нет, пожалуй, сам схожу. Этак выйдет непринужденней. — И, пройдя анфиладой комнат, оказался в покоях бывшей императрицы.

Евпраксия была в новом наряде — платье, сшитом только что придворным портным (деньги заплатил Герман), фиолетовом, шелковом, мягкими складками ниспадавшем вдоль изящной фигуры. Кружевная накидка

прикрывала волосы, заплетенные в косу, открывая отдельные вьющиеся пряди. Цвет лица стал намного лучше — женщина, как видно, отоспалась и питалась правильно. С умиленьем смотрела, как служанка пеленает Эстер.

Калман появился — резко, шумно — и уставился на приезжую в упор.

Комендант провозгласил:

— Их величество король Венгрии!

Ксюша, побледнев, церемонно присела.

Молодой монарх подошел поближе, заглянул в кроватку. Дернул левым усом:

— Никогда не любил маленьких детей. Несмышленые и капризные. Вечно плачут. Для чего вам, сударыня, эта пеленашка?

Русская ответила тихо:

— Мой христианский долг... Ведь она сиротка.

— Можно сдать в приют при монастыре.

— Нет, хотела бы заменить ей мать.

— Игры в «дочки-матери», понимаю. Кто-то любит кошечку, кто-то собачку, кто-то девочку...

У Опраксы потемнели глаза, из ореховых стали темно-карими:

— Вы напрасно насмехаетесь, ваше величество. Мой единственный сын скончался, не дожив до четырехлетнего возраста. Я скорблю о нем постоянно. А у этой крошки — никого из близких. Почему бы нам с ней не помочь друг другу в нашем одиночестве?

Венгр удивился:

— Вы настолько молоды и красивы, что могли бы родить собственных детей.

— Разве же одно помешает другому?

Самодержец сел и позволил ей сесть напротив. Произнес по-дружески:

— Что ж, обсудим тогда вашу ситуацию. Вы вернетесь к Генриху?

Хорошо обдумав ответ, женщина сказала:

— Не исключено.

— Вы ему поверили?

— Нет. Не знаю. Я пока в сомнении. Разум говорит: «Опасайся!», а душа влечет... Очень сильно к нему привязана.

Калман помрачнел:

— Бойтесь, бойтесь этого человека. Он на все способен.

Евпраксия вздохнула:

— К сожалению, мне известно это лучше многих.

— Ваша речь в Пьяченце — как ее понять? Произнесена под напором недругов императора или же была обдуманным шагом?

Ксюша покусала губу, посмотрела в сторону:

— Вероятно, и то и другое. Вместе с тем, и ни то ни другое до конца... У меня в голове был такой сумбур! Плохо понимала, что делаю. Столько разных чувств боролось во мне! Трудно объяснить.

— Но теперь-то вы отдаете себе отчет, что приезд Германа и письмо Генриха — не простой порыв, не одно лишь христианское прощение? Продолжается большая игра. Недруги императора привлекли вас как козырную карту. И добились своего: император разоблачен, проклят церковью и низложен — ну, по крайней мере, словесно. Но теперь последует ответный удар. Вы вернетесь к Генриху — он объявит: ваше выступление на соборе было под давлением, под угрозами и поэтому не действительно. Безусловный выигрыш. Он опять на коне, а враги и посрамлены, и повержены. Разве не логично?

Ксюша покраснела и довольно громко хрустнула пальцами. Прошептала:

— Я не думала... вы меня смутили...

— Да большого ума не нужно, чтобы раскусить подноготную! Если в деле замешана политика — жди подвоха, опасайся всяческих подводных течений. Генрих просчитал очень тонко. Вы — его погибель, но те-