Зов красной звезды. Писатель - Бэалю Гырма

— Это та «неоконченная книга»? — спросил Эммаилаф, поправляя очки на носу и с откровенным любопытством разглядывая Деррыбье.

— Она самая, — кивнула девушка.

Деррыбье не понял смысла этих реплик. Он только отметил, что у сидевшего за столиком изможденного, бледного человека удивительно громкий голос. Поражала его худоба — в чем только душа держится, словно это был чудом уцелевший беженец из Уолло[24]. Жилы на шее напоминали веревки, живот ввалился. Эммаилаф производил впечатление опустившегося человека: сутулый, обросший, небритый. Глаза смотрели, как из глубоких колодцев. Он был явно в подавленном состоянии.

— Ты чем-то огорчен? — спросила Фынот.

— А что нынче не огорчает? Скажи! Актеры бездарны. Кривляются. Галдят. Снуют, как мыши. А этот безумно яркий свет на сцене! Словно в домах терпимости! Они испоганили мою пьесу. Как прикажешь чувствовать себя?!

— Ты слишком требователен к другим. Вот и расстраиваешься. Не принимай все так близко к сердцу. — Фынот уговаривала его, как маленького.

— Общество недовольно нашим трудом. Мы, люди искусства, считаем себя бриллиантами, но некому любоваться нами; а наши произведения — мед, которым никто не лакомится. Настоящей потребности в нашем творчестве ни у кого нет. Вот в чем суть… Каждый предоставлен самому себе. Никому до нас нет дела. Возьми хотя бы писателя. Ведь все сам, как кустарь-одиночка: и книгу напиши, потом с типографией договорись, да еще отпечатанный тираж распродай. А получишь за все хлопоты гроши. Драматург, художник — у всех одна судьба. Общество относится к нам с презрением. Для обывателя художник — маляр, писатель — чернильный червь. У нас любят принижать людей, считая ту или иную работу недостойной. Ткач, торговец, крестьянин — разве их не презирают? А уж о творческих людях и говорить нечего. Но ведь искусство — это совесть и зеркало общества. Оно должно отражать день сегодняшний и предсказывать завтрашний. Оскудение искусства — это оскудение жизни. Жизнь без культуры — пустоцвет. Мало у нас найдется художников, готовых ради правды идти на жертвы, страдать, мучиться, умирать. Потому я не удивляюсь, что нас не уважают, смотрят на нас с презрением. С другой стороны, искусство, оторванное от жизни, не имеет никакой ценности. Это мусор, отбросы истории… Только правда жизни делает искусство вечным. Без этой правды нет искусства. Наше искусство потому так бедно, что оно не связано с жизнью. Если ты это понимаешь, поймешь и причины моего огорчения… Мне было тошно смотреть спектакль. Я спрашивал себя: для чего я писал эту пьесу? Был ли я искренним до конца или меня прельщали прежде всего слава и деньги? Вот то-то и оно! Тщеславие руководит нами. Презираю себя. — Эммаилаф говорил сбивчиво, при этом энергично жестикулировал. Часто не мог подобрать нужное слово и тогда издавал протяжное, вымученное «э-э». Видно было, что этот человек не рисуется, а искренне казнит себя за какие-то — выдуманные или реальные — грехи.

Деррыбье не очень-то внимательно прислушивался к путаным рассуждениям Эммаилафа. Его сверлила одна мысль. Когда Эммаилаф сделал паузу, чтобы глотнуть чая, Деррыбье неожиданно для самого себя спросил:

— Почему в финале у тебя главный герой повесился?

Эммаилаф опустил чашку, близоруко прищурился.

— Иначе он не мог поступить. У него не было выбора.

— Но ведь ты — автор! Мог придумать другую концовку.

— Да, я автор. Я даю жизнь своим героям, а потом они вводят меня в свои жизни. Я не играю их судьбами, как мне вздумается. Моя роль заключается в том, чтобы описывать их мысли, чувства, поступки, но как-то влиять на них, изменить что-либо я не в силах. Тебя огорчила его смерть?

— Действительно, он предал своих товарищей, но ведь он заблуждался. Не мог сам разобраться в происходящем. Ему нужно было помочь. А не убивать.

Деррыбье разгорячился. Он почти кричал на Эммаилафа. Фынот удивилась — это было так не похоже на него!

— Чего ты злишься, чудак-человек? Я его не убивал. Когда он лез в петлю, совета моего не спрашивал. Хотел умереть — и умер. Я должен представить своих героев такими, какие они в жизни.

— Может, у него приступ отчаяния был? — как бы невзначай спросила Фынот.

Произнесенное со смешком замечание девушки вывело Деррыбье из себя.

— К черту приступ! Он не должен был умереть. Чему ты хочешь научить зрителя? — Деррыбье в упор смотрел на Эммаилафа.

— Ничему. Я не учитель. И не считаю, что писатель должен чему-то учить. Мне важно показать правду и красоту жизни. Тебя, видно, тронула моя пьеса. Это вселяет надежду. Я думал, она оставила зрителя равнодушным.

Деррыбье злился не столько на драматурга, поступившего с героем пьесы не так, как ему, Деррыбье, хотелось бы, сколько на себя — его потрясла судьба запутавшегося парня, не нашедшего для себя иного выхода, кроме самоубийства.

Он посмотрел на Фынот.

— Идем отсюда.

Эммаилафу не хотелось с ним расставаться. Он подумал, что для Фынот Деррыбье — непрочитанная книга, а для него — интересный характер. Заговорщически подмигнув девушке, он сказал:

— Пока не дочитаешь начатую книгу, я тебе не дам следующую. Об этой расскажешь мне в другой раз. Пока!

Деррыбье взял Фынот под руку. На площади Менелика Фынот остановила такси.

— Район Кебена, — бросила она шоферу и обернулась к Деррыбье: — Ты меня проводишь?

По пыльному, в колдобинах шоссе таксист гнал как угорелый. Вскоре районы Деджач Вубье и Афынчо Бэр остались позади. Миновав площадь 12-го Февраля, машина повернула в Кебена. Деррыбье продолжал думать о герое пьесы.

И вдруг в памяти его возникла площадь городка Тичо, где повесили тело его отца, которого нашли в лесу убитым. Комок подступил к горлу от этого воспоминания. «Если бы отец встал из могилы, куда загнала его пуля помещика, и увидел меня, что бы он сказал? А мать? Изможденная, с высохшей грудью, в которой уже не было молока, — какие страшные муки голода перенесла она! Если бы она подняла голову со своего каменного ложа, что сказала бы она мне в эту минуту? — думал Деррыбье. — Отца объявили разбойником за то, что он посмел перечить помещику, и охотились на него, как на зверя, пока не застрелили. Его прегрешения заключались в том, что он попытался защитить свои права. Я не достоин своего отца, я попрал идеалы, за которые он боролся и умер. Мне следовало бы умереть, как герою пьесы».

Шофер резко затормозил. Машину тряхнуло.

— Приехали! — Шофер повернулся к Деррыбье, ожидая денег.

Деррыбье хотелось побыть одному, заглянуть в свою прожитую жизнь, подумать о будущем, о Хирут. Он сунул руку в карман пиджака. Нащупал там бумажник.

— Я, пожалуй, поеду?.. — Он вопросительно посмотрел на Фынот.

— Зайдем ко мне.