Полная безнаказанность - Жаклин Арпман

Мадлен приняла мои маленькие подношения как должное, и мы убрали лакомства в холодильник. Сара вела прием, из приемной доносились отчаянное мяуканье, лай и шум голосов, и Мадлен прикрыла выходящую во двор балконную дверь, чтобы мы могли спокойно пообедать.

Говорили мы, естественно, о будущем замужестве Альбертины. Я почти сразу почувствовал, что Мадлен чем-то обеспокоена, и сказал ей об этом.

— Вы правы. Хотя я, наверное, просто дура.

— Этого не может быть, Мадлен.

Колебалась она недолго. Я был тем самым случайным гостем, которому можно рассказать все что угодно, зная, что он уедет и никогда больше не появится в доме.

— Альбертина выходит замуж. Этот господин совершенно очевидно влюбился, но вот что чувствует она? Альбертина вступает в брак из-за денег жениха, ради того, чтобы спасти поместье и обеспечить будущее своих девочек, но ведь ей придется спать с мужем. Я знаю, что ей нравилось заниматься любовью с Октавом, у нас не было секретов друг от друга, но она не могла сказать мне по телефону, раз рядом были девочки, как относится к перспективе лечь в постель с новым избранником.

Четкость, с которой Мадлен объяснила, что именно ее заботит, произвела на меня впечатление.

— Если я правильно понял, после смерти Октава Альбертина не заводила любовников?

— Это было исключено. Мы живем в провинции, где все всегда становится известно, а тридцать лет назад любая ее связь бросила бы тень на «Ла Дигьер». Конечно, сегодня все совсем иначе, изменились взгляды людей, состояние умов. Когда Сара родила Адель, разговоров было много, но, поскольку мать ее во всем поддерживала, страсти быстро улеглись.

— Ну и? Разве не могла она…

— В том-то и дело, что нет. У дочери ребенок неизвестно от кого, и мать, пустившаяся во все тяжкие! Чтобы защищать Сару, Альбертина должна была иметь безупречную репутацию.

«Ты пожертвовала собой ради нас», — сказала одна из ее дочерей.

— И теперь, выходя замуж, она снова делает это не ради себя.

— Вы ухватили самую суть. А когда Альбертина жила ради себя? О да, она очень любила Октава, это бесспорно! Но любила она его, скорее, как друга, а не как любовника. Он чувствовал примерно то же самое. Альбертина и Октав воспитывались вместе, их истинной страстью было поместье, заключая союз, каждый вступал в брак с «Ла Дигьер».

— Но если Альбертина больше всего на свете любит «Ла Дигьер», значит, несмотря ни на что, она выходит замуж ради себя самой?

Мадлен подняла на меня глаза, и я прочел в ее взгляде удивление. На мгновение мне показалось, что Мадлен сейчас попросит меня повторить последнюю фразу, я видел, что она обдумывает мои слова.

— Какая необычная мысль…

Мадлен погрузилась в размышления. Надолго. Я доедал холодного цыпленка, не желая ей мешать. Наконец она проговорила:

— Я никогда не смотрела на вещи под таким углом. И ведь вы абсолютно правы. Мы знакомы с самого рождения, а я никогда этого не понимала. Вы провели у нас три дня и открываете мне глаза на суть проблемы.

— Четыре, — поправил я с улыбкой.

Мадлен покачала головой:

— Это все меняет.

Я сделал над собой невероятное усилие и, проявив чудеса такта, не спросил, что именно это меняет. Мадлен встала, вымыла свою тарелку, я последовал ее примеру, после чего мы съели миску малины, обсуждая всякие пустяки. Финальная часть трапезы стала такой пыткой для моего любопытства, что я сослался на усталость и отказался от предложенного Мадлен кофе, заявив, что, пожалуй, устрою себе сиесту.

Октав-старший и Октав-младший были так милы, что пристроились рядышком и тем самым помогли мне пережить разочарование.

Вечер прошел очень весело. Девочки никогда не пробовали фуа-гра. Зная их финансовые возможности, я не сомневался, что делаю правильный выбор, покупая этот деликатес: от него не осталось ни крошки. Мы выпили шампанского за здоровье господина Фонтанена. Когда позвонила Альбертина, ей прежде всего в красках расписали мою щедрость, и она захотела меня поблагодарить.

Голос у нее красивый, довольно низкий и очень молодой.

— Вам не за что благодарить меня, мадам. Это я — должник ваших дочерей, они спасли потерпевшего крушение путешественника.

Альбертина произнесла еще несколько любезностей и вернулась к серьезному разговору с дочерьми. Она не вернется в «Ла Дигьер» немедленно, а поедет с Фонтаненом в Париж: он хочет показать ей свой дом, чтобы она могла обдумать, нуждается ли он в каких-либо переменах.

— Где ты будешь спать? — спросила Адель.

— Там много гостевых комнат, маленькая ты нахалка.

Во вторник, в десять утра, Жером пригнал во двор мою машину, и я отправился домой.

Часть II

Я был рад вернуться в общество моей кошки Клариссы, которая проявила поистине королевское великодушие и не стала сердиться на меня за долгое отсутствие, но я все-таки рассказал ей о том, что произошло. Довольное мурлыканье убедило меня: она мне поверила.

Покончив с объяснениями, я обошел свое жилище. У меня по-настоящему красивая квартира на верхнем уровне девятиэтажного дома. Я выгородил только ванную комнату и туалет, оставив остальное пространство единым. Все окна выходят на юг, на зеленые кроны парка Дюдан, кровать я поставил у восточной стены, чтобы круглый год смотреть по утрам на восходящее солнце. Мебели у меня немного: стену в глубине занимает стеллаж семиметровой ширины, с книгами соседствуют фотографии и предметы искусства — Барбе д’Оревильи в «плеядовском» издании, Вераннман в лучшие годы, изумительная ню Фредерика Жельфюса и баснословно дорогой серебряный канделябр Ван де Вельде. Живу я один, принимая гостей, заказываю блюда из ресторана, так что кухня у меня совсем маленькая, но очень стильная — натуральное дерево и нержавеющая сталь. Моя замечательная экономка содержит все это в идеальном порядке.

Я подумал, что мне понадобится несколько дней, чтобы войти в привычную колею.

Я позвонил матери, но дома ее, разумеется, не оказалось. Ну еще бы — ей ведь и восьмидесяти пяти нет! Пришлось оставить сообщение на автоответчике. Потом я набрал номер дамы, которая должна была занимать мои мысли в первую очередь, но, вынужден признать, не занимала. Она ответила, и она была оскорблена в своих чувствах.

Я не умею красиво расставаться с женщинами, впрочем, покажите мне человека, который это умеет. К тому же я считаю неделикатным произносить слова прощания по телефону. И как быть, если извинения — сколь бы путано они ни звучали — воспринимаются как аванс, как обещания, которые тебе вовсе не хочется выполнять? Повесив наконец трубку, я понял, что взмок от напряжения, мне не хватало воздуха, к горлу подступала тошнота. Я мысленно поклялся, что эта связь станет последней в моей жизни.

Ну да, ну да… Зарекалася лиса…

Я вернулся на работу и окунулся в реальную жизнь: стройплощадки, клиенты-зануды, клиенты-всезнайки, вечно не успевающие к сроку подрядчики и толковые практиканты — всегда буду благодарить за них Провидение!

Неделя проходила за неделей, я не раз испытывал желание позвонить в «Ла Дигьер». Но в каком качестве? Как бы тепло меня там ни приняли, другом семьи я не был и никто не просил меня сообщать новости о себе. Рассылать новогодние поздравления не в моих правилах. В молодости я не делал этого по забывчивости, а может, по небрежности, а с возрастом подвел под это удобные обоснования вроде того, что это нелепый обычай и вообще полная чушь. Тем не менее я сделал исключение из собственных правил и послал им из Амстердама, где встречал Рождество с одной очаровательной голландкой, открытку, купленную в Риикс-музее и воспроизводящую картину Каналетто с великолепным венецианским видом. Из скромности я не указал своего адреса, ведь при желании они нашли бы его на визитной карточке, которую я им оставил.

Ответа я не получил.

Зима выдалась суровой, особенно февраль с сильными снежными бурями. Я часто думал о дигьерской крыше, спрашивая себя, состоялось ли бракосочетание и сделали ли ремонт.

Прошли выборы. Дело, которое я вел в Ф***, отложили, потом ему снова дали ход. В августе возникла необходимость в моем присутствии. Я отправился туда в пятницу и крайне удачно провел переговоры с членами муниципального совета. Потом был обед со слишком обильными, как это всегда бывает в подобных случаях, возлияниями, но я это предвидел и заранее решил заночевать на месте.

В субботу утром, около половины двенадцатого, я проезжал мимо «Ла Дигьер». По обе стороны от ворот — я сразу отметил, как тщательно их отреставрировали, — и вдоль стены, окружающей парк, было припарковано множество машин. Ржавчина, уродовавшая решетку, исчезла, а при ближайшем рассмотрении можно было заметить, что один из прутьев заменили. На воротах висела большая доска с обращением к посетителям, где их настоятельно просили не въезжать на машинах во двор, а если возникнут затруднения, звонить, и тогда кто-нибудь придет им на помощь. Я мысленно улыбнулся превосходному стилю: никакого «Спасибо за то, что не въезжаете» или чего-то в этом духе, заставляющего меня скрежетать зубами от злости, что, по словам дантиста, противопоказано человеку моего возраста.