Исповедь королевы - Виктория Холт

Уже потом, спустя несколько часов, я поняла по его дыханию, что он спит.

Я была смущена и до некоторой степени разочарована, теперь то мне известно, что в то время он страдал так же, как и я. На следующий день он написал в своем дневнике только одно слово. Это было слово «rien»[19].

Предзнаменования

Узнав о тех несчастьях, которые произошли в Париже на площади Людовика XV в результате пожара, случившегося во время свадебных торжеств, дофин и дофина отдали все свои средства, полученные на год, чтобы облегчить несчастье семей, потерявших в тот ужасный день своих близких.

Сейчас я уже не могу с уверенностью сказать, когда начала понимать, что дела обстоят совсем не так, как мне казалось вначале.

Будучи легкомысленной молодой девушкой, так мало знающей о жизни, я делала быстрые, но поверхностные заключения из всего, что видела, не вникая в суть явлений. Я не осознавала того, что мои новые соотечественники, с их любовью к этикету, с их стремлением при любых обстоятельствах сохранить свои изысканные манеры, были склонны к обману.

Я верила, что мы с мужем будем любить друг друга, будем бродить об руку по роскошным садам Версаля и я буду очень счастлива; что не пройдет и года после свадьбы, как у меня родится маленький сын, который принесет мне гораздо больше радости, чем все мои щенки, вместе взятые. Но мой муж, очевидно, был равнодушен ко мне.

Я была в смущении. Все украдкой поглядывали на нас с лукавством: король — с бесстрастным смирением, тетушки — с истерическим возбуждением, а мои девери — едва сдерживая насмешку. Но Мерси, Стархембургский и аббат Вермон были глубоко обеспокоены.

Что-то было не так. Я не нравилась дофину — и в этом была моя вина.

Но в течение первых дней после свадьбы такие мысли даже Fie приходили мне в голову. Единственное, что я достаточно быстро поняла, то, что мои прежние представления о замужестве были абсолютно ошибочными. Следующий день после свадьбы оказался целиком заполнен церемониями, и у меня было мало времени для размышлений, потому что я постоянно куда-то спешила. Вечером в новом оперном театре исполнялась опера. Она называлась «Персей» и была бы вполне сносной, если бы кто-то не попытался сделать ее более современной, введя новые балетные сцены. Все шло плохо. На генеральной репетиции постановщик сломал себе ногу и весь вечер лежал на носилках. Ни один предмет из театрального реквизита не работал как следует. Чтобы польстить мне, решили установить огромного орла — символ моей династии — высоко над алтарем Гименея. Но орел, вместо того чтобы оставаться там, свалился на алтарь. Персей поскользнулся и упал на ноги Андромеды как раз в тот момент, когда должен был спасти ее. Единственным интересным моментом была сцена бедствия. Постановщика оперы пришлось удерживать, чтобы он не покончил жизнь самоубийством.

Спектакль вызвал у меня такую скуку, что на меня напала зевота, что за мной пристально наблюдали, и беспокоилась, как бы о моем поведении не сообщили матушке, хотя была уверена, что это все равно случится.

Я легла в постель с мужем, и все шло точно так же, как и предыдущей ночью, с той лишь разницей, что я уже не лежала без сна, так как минувшая бессонная ночь, а также скука «Персея» очень утомили меня.

Когда я проснулась, то обнаружила, что лежу в постели одна. Как выяснилось позднее, мой муж поднялся, как только рассвело, и уехал на охоту. Все знали об этом и сочли странным, что он предпочел охоту моему обществу. Ведь мы только-только поженились.

Вернувшись домой, он поговорил со мной, и, поскольку мой муж делал это чрезвычайно редко, я запомнила его слова и даже тон, которым они были произнесены.

Он говорил односложно и холодно:

— Хорошо ли ты спала?

— Да, — ответила я.

Муж одарил меня короткой улыбкой и отвернулся.

Аббат Вермон, который был тогда со мной, казался очень озабоченным. Я же выбрала одну из двух маленьких собачек, которых мне подарили по приезде во Францию, и принялась играть с ней. Мой слух уловил, как аббат пробормотал: «Это терзает мне сердце!» С этого момента я больше не сомневалась, что случилось нечто ужасное. Меня все считали такой прелестной и изящной, и все же мне никак не удавалось привлечь дофина! Он не мог полюбить меня!

Ко мне пришел граф Флоримон Клод де Мерси-Аржанто и задал мне множество смутивших меня вопросов. С тех пор как я покинула мою матушку, он все время надоедал мне своим присутствием. Матушка говорила, что я должна во всем доверять ему, прислушиваться к его советам, что он будет мостом, соединяющим нас. Не сомневаюсь, что она была права. Но он был такой старый и суровый — маленький человечек, весь скрюченный, хотя и, несомненно, чрезвычайно умный. К тому же мне было неприятно, что за мной так откровенно шпионят. Ведь на самом деле шпионов никто не любит, как бы полезны они ни были и какова бы ни была причина их слежки.

Мерси, он был бельгийцем, приехал из Льежа и, казалось, был в чем-то сродни французам. Тем не менее он преданно служил моей матушке. Все его мысли, я уверена, были направлены на то, как выполнить возложенную ею на него миссию, и мне было еще более неловко от того, что я знала, как хорошо он справляется со своей задачей. Он работал под руководством Каунитца, который, думаю, в последующие годы мог был точно так же быть постоянно рядом со мной, как и Мерси.

Граф не стал задавать мне прямых вопросов, но я прекрасно поняла, что он хотел узнать. Его интересовало, что происходило в нашей супружеской постели, когда мы с мужем оставались наедине.

Я сказала ему, что, по моему мнению, дофин равнодушен ко мне и даже не предпринимает попыток прикоснуться к моему телу, складывается впечатление что, как только он оказывается в постели, его сразу же одолевает сон. В это утро дофин встал задолго до моего пробуждения и уехал на охоту.

— Ты, должно быть, думаешь, что это довольно странное поведение для новобрачного, — сказал граф серьезно.

Я подтвердила, что именно так и думаю, хотя на самом деле не знала точно, чего мне следовало ждать от мужа.

— Я изучал медицину, — продолжал Мерси, — и полагаю, что развитие дофина задержалось из-за того, что его конституция ослаблена внезапным и быстрым ростом.

Так вот в чем дело! Но у меня было другое мнение. Мне с самого начала не понравился герцог Вогийонский, учитель моего мужа, который, как я заметила, оказывал на него большое влияние. Не раздумывая, я выпалила:

— Робость и холодность моего мужа объясняются воспитанием, которое он получил. Я уверена, что у дофина хороший характер, но мсье Вогийонский имеет над ним слишком большую власть, что, в свою очередь, позволяет герцогу абсолютно свободно манипулировать вкусами, привычками и желаниями моего мужа.

Я замолкла. Мой разум пытался отыскать объяснение холодности моего мужа по отношению ко мне, но он принимал во внимание любую причину, кроме одной — видимо, я просто не привлекала дофина.

Мерси холодно посмотрел на меня. Его пронизывающий взгляд заставил меня почувствовать неловкость.

— Я уверен, что императрица будет очень обеспокоена, когда узнает о том, как обстоят дела. Я скажу ей, что пока еще рано волноваться, и выскажу свое мнение по поводу того, что так мучит дофина.

Я представила себе матушку у нас дома, в Шонбрунне, и содрогнулась, потому что она обладала способностью внушать мне чувство благоговейного страха даже на таком большом расстоянии. Я знала, что не оправдала ее ожиданий. Ведь она хотела как можно скорее получить известие о моей двадцатой беременности. Но как же я могла забеременеть, если мой муж отвергал меня?

Мерси изменил тему разговора и сказал, что мне следует быть более сдержанной по отношению к королю. Неужели я не чувствую, сказал он, что веду себя с ним слишком непринужденно? Я ответила, что, вне всякого сомнения, я нравлюсь королю. Он в отличие от мужа не был со мною холоден. Он сказал, что полюбил меня с той самой минуты, как я приехала, и что вся семья в восторге от меня.

Мерси ответил:

— Хочу сообщить тебе, что король Франции написал твоей матушке письмо. Там были такие слова: «Я нахожу, что дофина очень живая, но чрезвычайно наивная. Однако она еще совсем юная и, несомненно, скоро вырастет из этого».

Я почувствовала, что мое лицо залилось краской. Я так легко краснела от смущения! Значит… он написал такое после всех тех очаровательных слов, которые он шептал мне, после всей его нежности, всех его комплиментов!

Мерси улыбнулся при виде моего смущения, давая понять, что мне иногда полезно почувствовать себя в дураках, потому что это для меня единственная возможность научиться всему тому, чем я, в силу своего положения, должна владеть безукоризненно.