Лестница - Виктор Мануйлов

И Тепляков, оставив свои рассуждения, быстро оделся и покинул квартиру.

Глава 11

Лишь подходя к трамвайной остановке, он сообразил, что слова Даши о том, что сестра ее «уехала в музей» он воспринял слишком буквально, как будто это произошло несколько минут назад. А время-то. (Тепляков глянул на часы) время-то уже около двух, и где сейчас может быть Машенька, трудно сказать. Не исключено, что она уже подходит к своему дому, и тогда. тогда вполне можно зайти к ним в гости. Только купить цветы и что-нибудь из фруктов. А если еще не приехала, то подождать ее на улице. И не нужно будет притворяться, что встреча их случайна.

Вот и трамвайная остановка, называемая по старой памяти «Заводская проходная», хотя через эту проходную — железные ворота и железобетонную будку с «вертушкой» внутри — давно уже никто не ходит. А когда-то с утра пораньше переполненные трамваи выбрасывали массы спешащих на работу людей и вечером увозили их отсюда, в основном в ближайший рабочий поселок, состоящий из трехэтажных многоквартирных домов. Все это осталось в прошлом. Нынче те, кто когда-то работал на этом заводе, доживают свой век, получая мизерную пенсию, а кто не достиг вожделенного возраста, либо уехал, либо торчит за прилавками палаток и магазинов, служит охранником в школе или больнице, не говоря уже о банках и прочих богоугодных заведениях.

Ждать трамвая пришлось долго, и Тепляков, нервничая, то и дело посматривал на часы. Но едва трамвай показался из- за поворота, визжа колесами на промерзших рельсах, Тепляков неожиданно задал себе вопрос: а зачем ему трамвай? Пожалуй, лучше всего пройти пешком: тут и ходу-то всего — две остановки. И он, сунув руки в карманы своей полувоенной куртки, решительно зашагал по едва протоптанной тропинке в ту же сторону, понимая, что боится встречи с Машенькой и в то же время надеется, что она произойдет будто бы случайно. Он корил себя за трусость, и в то же время искал ей оправдание. Да и то сказать, за два года, пока Машеньке исполнится восемнадцать, многое может измениться, и как раз именно в ней, потому что шестнадцать лет — это такой возраст, что от него нельзя требовать постоянства чувств и желаний.

Однако шагал Тепляков спорым армейским шагом, точно боялся опоздать, сосредоточенно наморщив лоб, даже не взглянув на проезжавшие мимо вагоны, не видя, как в одном из них в замерзшее окно, пытаясь протереть его вязаной варежкой, машет ему рукой Машенька. Впрочем, вряд ли он мог что-нибудь в нем разглядеть. Да и Машенька увидела его в прогретое собственным дыханием круглое, не более пятирублевой монеты, очко, когда трамвай уже тронулся.

Это было, пожалуй, самое большое расстояние между двумя остановками на всех городских трамвайных линиях. С одной стороны тянулся высокий железобетонный забор, за которым темнели серые корпуса давно покинутого завода, некогда выпускавшего строительную технику и еще что-то для армии, с другой стороны высились деревья парка, излюбленного места для бомжей и любителей шашлыков, захламленный ими до такой степени, что походил на свалку. Сейчас парк засыпан снегом и во всех направлениях исчерчен лыжными трассами. Но Тепляков по сторонам не смотрел: в детстве он бывал здесь не раз, потому что в домах рабочего поселка жили его товарищи по школе, к тому же здесь имелся самый, пожалуй, лучший в городе спортзал, где он занимался боксом и самбо. Теперь эти места считались самыми глухими в городе, пользующиеся у горожан дурной славой еще с девяностых годов, так что любителей ходить пешком от одной остановки до другой, даже и в зимнее время, судя по едва протоптанной тропинке, было немного. Впрочем, Теплякова такое положение не смущало. Он верил, что вполне защищен своими навыками, опытом и физической формой от всяких неожиданностей, хотя горький опыт, полученный в Дагестане, должен был предостерегать его от излишней самоуверенности.

Трамвай давно скрылся из глаз. С серого неба, опустившегося до самых верхушек сосен и елей, сыпался мелкий колючий снег. Но в течение нескольких минут снегопад усилился, подул ветер, и вот уже в двадцати шагах почти не видно бетонных столбов, держащих контактную сеть, рельсы исчезли, идти становилось все труднее, и Тепляков пожалел, что не воспользовался трамваем.

Он, пожалуй, прошел больше половины пути до следующей остановки, как вдруг впереди, из снежной мути, прозвучал отчаянный призыв:

— Ю-у-рааа!

Повисла настороженная тишина, и опять:

— Ю-у. — но на этом крик оборвался, будто кричащей зажали рот.

Тепляков замер лишь на мгновение, затем бросился вперед, уверенный, что это был голос Машеньки, что с ней что- то случилось, и звала она на помощь его, Теплякова.

Он пробежал всего метров тридцать, когда впереди заметил шевелящуюся темную кучку людей: двое то наклонялись над кем-то третьим, то выпрямлялись. Не разбирая, кто и что, он ударом ноги сбил ближайшего, стоящего к нему спиной, затем развернувшись — второго. От него бросился к первому, пытавшемуся встать, — удар снизу в голову, стремительный разворот ко второму — тот же удар, и только после этого склонился над лежащей — и это действительно была Машенька.

Тепляков рывком поднял ее на руки, прижал к себе, оглянулся на поверженных врагов: они лежали, засыпаемые снегом, и ни один из них не шевельнулся. Слегка подбросив девичье тело, обвисшее у него на руках, чтобы удобнее было нести, он пошагал туда, где должны быть люди, способные помочь, время от времени языком слизывая снег с ее ресниц: щека была теплая, но глаза не открывались.

— Машенька! Машенька! Что с тобой? Что с тобой? Ответь! Хотя бы словечко. милая моя, милая. — твердил он одно и то же и уже не шел, а бежал, но впереди куда-то неслась белая стена снега, то сгущаясь, то вдруг открывая частицу пространства, где качались снежные бороды, свиваясь в штопор, рассыпаясь и уносясь в полумрак. Однако все еще можно было разглядеть столбы контактной сети, по ним Тепляков и прокладывал свой маршрут. Наконец в снежной мути проклюнулся тусклый желток фонаря. Тепляков остановился под ним и, тяжело дыша, прислонился спиной к холодному столбу, не зная, куда идти дальше: он был в этом районе, возникшем уже после того, как он покинул город, всего два раза и мог ориентировать лишь по навесу, устроенному на трамвайной остановке, с выбитыми стеклами и содранным указателем. Но навес либо все еще был где-то впереди, либо он миновал его, не заметив.

И в это мгновение ресницы Машеньки дрогнули, глаза раскрылись, и Тепляков услыхал ее слабый голос:

— Ю-уу-рааа.

— Машенька! Милая! Что с тобой? Где у тебя болит?

— Не знаю, — ответила она, подняла руки и обвила ими шею Теплякова, и тотчас же по спине его потекли холодные ручейки тающего снега. Однако он почти их не почувствовал — так горело все его тело и от быстрой ходьбы, и от близости к Машеньке, о которой он думал и мечтал даже во сне.

— А я стою и не знаю, куда идти, — торопился он объяснить свое стояние под фонарем. — И спросить не у кого.

— А где те, двое, которые?..

— Остались там. Да ты не бойся, им не до нас. Ты лучше скажи, как ты там оказалась?

— Я увидела вас из трамвая. Вы почему-то не сели, а пошли. Я махала вам рукой, но вы не заметили. А потом. потом я вышла на остановке и пошла навстречу. А тут снег… и эти двое. Они шли за мной следом. Я побежала и закричала, а они догнали, зажали рот и чем-то ударили по голове. По- моему, на голове у меня шишка, — добавила она, смущенно улыбнувшись.

— Шишка — это пройдет, — заверил ее Тепляков. — Лишь бы не сотрясение мозга.

В душе его ликовало что-то большое и горячее и оттого, что он держит Машеньку на руках, — а это, в общем-то, не так уж и тяжело, — и что она пришла в себя, говорит и даже улыбается, и хотя в ее глазах блестят слезы, но это такие слезы. такие, что. — и Тепляков губами втянул в себя соленые капли с ее щек вместе со снегом и произнес: — Я тебя очень, очень люблю.

Машенька ничего не сказала, лишь крепче сжала руками его шею, уткнувшись лицом в цигейковый воротник.

Между тем снежный заряд потерял свою силу, ветер улегся, и в воздухе тихо закружились крупные снежинки, казавшиеся в свете фонаря ночными мотыльками. Совсем неожиданно проявилась поблизости трамвайная остановка, будто из небытия выступили осыпанные снегом деревья сквера и темные коробки домов с тусклыми огоньками в окнах.

— Да мы совсем близко от твоего дома! — произнес Тепляков, отделяясь от столба.

— И совсем не близко, — поправила его Машенька. — Еще целая остановка.

— Ну, это ерунда! — успокоил он ее и пошагал дальше.

— Юра, может, вы меня поставите на ноги? Я совсем пришла в себя и вполне могу идти. А то мне как-то неловко. Нет, правда.

— Да? — Тепляков остановился, но тут же возразил: — А если у тебя закружится голова? А вдруг у тебя откроется еще какое-нибудь ранение? Вгорячах ты этого не чувствуешь, а стоит тебе встать на ноги.