Ещё о женЬщинах - Андрей Ильенков

Но потому что он был сильно пьян, то всё время падал и скоро был весь в крови, потому что падал так немилосердно, что даже я, будучи с ним вообще-то в состоянии драки на тот момент, несколько раз пытался придержать его при падении, например, с разбега мордой об стену или ступеньки лестницы. Дело было в общаге, и он повёл себя нехорошо в девичьей комнате, и я стал его выставлять, а он, обидевшись, — меня бить. Но дело прошлое, и он не только не обиделся, а даже не помнит, а я так дёшево обрёл репутацию благородного рыцаря. Благодаря отчасти и чему вскоре женился на одной из девушек той комнаты 59 «Б», как они сами шутили, потому что сразу понятно, почему именно «бэ», это они так в чисто шутку именовали себя блядями, хотя и это дело прошлое, я бы даже сказал давнопрошедшее.

Толик — очень серьёзный молодой человек, погружённый в глубочайшие созерцания и духовные искания. Он совсем не шалопай. Но, может быть, вследствие такой погружённости он иногда манкирует пустыми светскими условностями, особенно когда выпьет своего любимого апельсинового пива и гашиша с колёсами.

Например, двое пьяных подростков просят у вас закурить. Вы либо даёте, либо, пожадничав, отвечаете, что эта (которая дымится у вас во рту) — последняя. А Толик не так. Он сначала смеряет попрошаек долгим презрительным взглядом, потом долго помолчит, потом отвернётся и вынет откуда-то из-под малахайки мятую и наполовину высыпавшуюся «Беломорину» и говорит: «Нате, на двоих», невзирая на то что у самого во рту «Мальборо». Как его ни разу за это не побили, я просто развожу руками.

Вообще его судьба как-то хранит, из чего приходится сделать вывод, что он дурак. Вот он регулярно воровал открытки в книжных магазинах. Я, впервые увидев, в изумлении и отчасти возмущении спросил, типа, а что это за фигня? Он мне отвечает в упоении, показывая открытки, репродукции Левитана: «Но ведь это же чистые пейзажи, посмотри, какие они чистые!», и слеза блеснула на щеке, и дальше воровал все чистые пейзажи и ни разу не попался.

Так что, может быть, судьба хранит его за, в общем-то, лучшие побуждения, из которых он иногда и ведёт себя немного странно. Один раз он был в рюмочной и там какой-то честный лейтенант спросил у стойки сто грамм водки. Нет, уточнил он, нет, не лейтенант, а младший лейтенант, и не сто, а всего-то пятьдесят! И тут офицера оттирают плечом какие-то хамы, вообще быки, такие наглые бычары, и разговаривают с ним насмешливо, даже пренебрежительно, и, короче, в подробностях не помню, но возмущённый до глубины души этой наглостью Толик бросился на них с кулаками в защиту скромного и симпатичного младшего лейтенанта, и Толика опять-таки даже не побили.

В другой раз в Новый год он был на ёлке на площади, напился одеколона «Айвенго», было ему весело, хорошо, он там резвился, а потом, когда счёл, что уже поздно и людям пора спать, залез на самую высокую ледяную гору и стал, размахивая руками, кричать: «Ёлка закрывается, ёлка закрывается, пошли все на хуй, ёлка закрывается!», за что его, конечно, моментально на цугундер, а в милиции он уронил какой-то шкаф и благоразумно назвался вымышленным именем. А именно, Рюриком.

Иногда, впрочем, и просто резвился. Вот мы стояли на заснеженном балконе на сто десятом этаже, пили сухое красное вино из горла, смотрели на великолепную панораму вечернего города, и я читал стихи, и он тоже, и свои, и чужие, он читал, в частности, своё любимое в мире стихотворение — «Конь блед» Брюсова, тоже, кстати, симптомчики. Толик читал его с таким сладострастием и завываниями, что хоть кому б в похвалу, и всё было хорошо, и мы, охмелённые, веселились и смеялись. Внезапно счастливый Толик, перегнувшись через бетонное ограждение балкона, дотянулся до окна соседней квартиры и стал бить по нему опустевшей бутылкой. Я в ужасе схватил его за шиворот, оттащил от окна, отобрал бутылку, а он смущённо улыбался и с искренним непониманием спрашивал: «Да ну, на хуй, чё тут такого?»

Другой раз мы сидели выпивали в общежитии, в прекрасной компании. Кроме медиков, в комнате присутствовали гости из сопредельного вуза — два милейших студента университета. Мы пили спирт, беседовали, читали, опять же, свои и чужие стихи. А студенты университета, хотя выпить тоже совсем не дураки, но в отличие от студентов-медиков к чистому медицинскому спирту, конечно, мало приучены, и один из них после очередной мензурки закашлялся, а сидел за спиной у Толика, и тому на шею попали брызги слюны. Толик стал медленно разворачиваться на табуретке. По мере разворота его глаза, лицо и шея быстро наливались кровью, а рот перекосился нечеловеческой яростью. Завершив разворот, он стал медленно подниматься с табуретки, и руки его затряслись крупной дрожью. Поднявшись над замершим в ужасе студентом, он издал грудью хриплый, какой-то подземный скрежет и вой, а потом оскалил все оставшиеся зубы и свистящим шёпотом, переходящим в рёв Минотавра, медленно произнёс:

— НЕ НАДО. НА МЕНЯ!.. ПОЖАЛУЙСТА!! РЫГАТЬ!!!

Студента без чувств вынесли на шинельке, а Толик очень удивился, что окружающие смотрят на него со страхом, и сказал, что ему показалось, будто студента на него вырвало.

Ну и всякие другие случаи. Так что, прочитав записку, я, в общем, нисколько не удивился, а обрадовался новой встрече со старым другом, хотя и не сказать, чтобы очень.

— Так что ж, — сказал я, — по всему видать — ебутся! — И с этими словами решительно вошёл в хату. Баба осторожно вошла за мной, готовая в любой момент отпрянуть назад, я же, наоборот, поспешал, в надежде увидеть что-нибудь такое.

Однако мне не повезло. Толик встретил меня в исподних трусах «Вася» фирмы «Пальметта». Он казался растерянным, что ему очень шло. Девушка оказалась плохо (в смысле мало, хотя и плохо тоже) одетой косоглазой брюнеткой с тоненькими ручками и ножками. От неё пахло Толиком.

Были объятия и слёзы радости. Девушка торопливо одевалась, но от торопливости все члены засовывались неправильно и получалось у неё как раз медленно.

Мы немного поговорили с Толиком на крылечке, причём он указал, что я неправильно ухаживаю за огородом, выпили по рюмочке, закусив сие жёлтой икрой мойвы, которой у меня была трёхлитровая банка и потом протухла, и они ушли.

Они ушли. Мы с бабой задумались. Я, признаться, под огнедышащим супом подразумевал нечто большее, или, чтобы не вступать в аксиологические дискуссии, нечто иное, то есть бабу. Она, видимо, тоже. И вот мы критически осматриваем нашу постель. До какой степени её изгадили незваные гости.

Я сказал:

— Я не знаю этой девочки. Наверное, она то, что ты сказала. Но я знаю Толика. Вот в чём загвоздка.

Баба слушала, сняв очки и выбирая место, куда их положить, чтобы не потерять.

— И, — говорю я, — всё бы ничего. Но меня не прикалывает ложиться в постель, осквернённую моим лучшим другом.

Баба сказала:

— Я не знаю твоего Толика. Но в одну постель с этой шлюхой немытой я не лягу.

«А сама-то ты, можно подумать, мытая», — нежно думаю я и говорю:

— Да нет, это фигня, это пускай, даже пикантно, но вот если там будет пахнуть Толиком, то пошли лучше в сарай.

Баба сняла свой белый пиджак, повесила его на плечики и отвечает:

— Ты сам подумай, какая-то блядь, ещё, чего доброго, мою подушку под жопу клала!

— А вдруг мою?

— А вдруг мою?!

Я заметил:

— А вдруг совсем не клала?

Баба поставила чайник и рассуждает:

— Может, у неё мандавошки. (Меня как обожгло: а вдруг у него? Бр-р!)

Блядь косоглазая, не успокаивается баба, наливая кофе. Я тоже попросил чашечку, а поскольку было очень горячо, то мы не спешили.

— Знаешь, Бог с ней, что блядь, — рассудил я, с удовольствием прихлебнув кофе. — Всё ж таки жертва общественной ситуации…

— Какой ситуации! — баба поморщилась. — У всех ситуация, а блядь она одна.

— Да ни фига не одна, — уточнил я.

— Ты на кого намекаешь? — живо заинтересовалась она.

Я в принципе ни на кого не намекал, но если б я сказал, что ни на кого, она бы подумала, что на неё. Пришлось соврать:

— На Наташу, например.

— Наташа сирота, — вздохнула баба.

— Да ни фига себе сирота! — опешил я. — Этак и я тоже сирота! Ей сколько лет — пять, шесть? Сирота, блин! Да в её возрасте люди и должны быть сиротами. — И прикусил маленький язычок, ибо тут мог быть усмотрен намёк на здравствующих тестя и тёщу, и спешно загрузил:

— А что, сиротам типа всё можно?! Типа социально близкие? Ты тоже, между прочим, — воодушевился я, — не из пуховиков дворянского гнезда! Ты тоже хлебнула — и ничего! Чувство собственного достоинства, и бережёшь честь смолоду!

— Не подхалимствуй, — пригорюнилась баба, вспомнив непростую свою юность, в которой были и друзья-хулиганы, и пьяные подружки, и яростный стройотряд штукатуркой, оставивший след не только в её душе, но и на теле. Шрам на лодыжке от язвы, полученной в стройотряде посредством погашения кусочка извести непосредственно на молодой бабьей коже, а также разные катастрофы. Однажды в коровнике она сверзилась с лесов на молодого телёночка, у неё на бедре был чёрный синяк величиной с голову телёночка, а тот, в свою очередь, неделю не просил кушать, стал вообще придурковатым, а когда вырос, оказалось, что у него не стоит бычий хуй, и его отдали в поликлинику для опытов. Особенно запомнился ей обряд инициации, который заслуживает отдельного описания, но это огромная тема, не встраивающаяся в рамки проблемы пола, и мы к ней обязательно вернёмся, но не сейчас. Ну и по мелочам — почерневшие от ржавой воды зубы и прочий педикулёз.