Лётные дневники. Часть 4 - Василий Ершов

Посветлело, побледнело зимнее сибирское небо. Впереди нас вьется чей-то хвост, двойная туманная полоса: кого-то догоняем. Расстояние определить трудно, но вот туманный жгут плавно поворачивает вправо: самолет прошел Енисейск. До Енисейска, по нашим данным, еще 90 км, значит, борт впереди нас на таком расстоянии. Вот он докладывает Енисейску пролет точки: ага, Ил-76, грузовик, идет ниже нас, на 9600. Догоним, у нас скорость почти на 100 км/час больше. В зону Туруханска войдем вместе.

Меняется ветер, потряхивает, мы ожидаем встречи со струйным течением: войдем в небесный Гольфстрим с правого берега и будем выгребать наискось против течения.

Вон синусоидой изогнулся облачный хвост за грузовиком – эх и треплет его там, внизу. Он ведь в самой глубине, в воздуховоротах струи. Через три-четыре минуты зацепит и нас. У берега вода всегда неспокойна; так и в воздухе, на границе струйного течения.

Есть. Подняло, качнуло, опустило. Подвернули против сноса. Тряска, ухабы, колдобины, удары, толчки; пассажиры с тоской глядят, как крыло-рессора гасит колебания. Ничего, вы раз в году летаете, а мы всю жизнь. Небо – не гладкая дорога, колдобины на ней не видны, и мы можем только приблизительно определить зоны турбулентности и терпеть.

Подкаменная просит временно занять 11600: с востока на 10600 идет на Москву «Боинг», он рассчитывает пройти Подкаменную Тунгуску одновременно с нами. Добавляем режим, уходим вверх, освобождаем эшелон; через полминуты, на высоте 11 километров, трясти перестало: Гольфстрим ушел в глубину, мы в стратосфере.

Ага, вон далеко впереди справа на горизонте белой полоской намечается след «Боинга». Кажется, он так и замер в правой форточке. Ага, уже и серебристая точка видна. Мы медленно и верно сходимся, и вот уже подплывает под нас прекрасный, стремительный силуэт громадного воздушного корабля с характерной «головой» и четырьмя циклопическими двигателями под крылом. Флагман мировой пассажирской авиации величаво пересекает нам путь. Четыре пушистых туманных следа выстреливаются, набухают, закручиваются двумя тугими жгутами сзади лайнера и медленно тают. Оглядываюсь назад. Уменьшается, уходит, уходит за спину. Ушел…

Впереди, уже в поле зрения, висит маленький, как комарик, Ил-76, сзади у него непомерно пушистый сдвоенный след.

Опять снижаемся до 10600, здесь ветер почему-то слабее. Струя кончилась. Грузовик, такой, казалось, неуклюжий на земле, висит теперь впереди, тонкий и стройный; вихри срываются с крыла, захватывают спутный след и закручивают его в правильные кольца, они тают, медленно вращаясь навстречу друг другу. Кажется, кто-то там, в самолете, выпускает колечками белый дым, как курильщик изо рта.

Кто видел, как самолеты летают хвостом вперед? Медленно и верно уходит под нас горбатый грузовик, медленно и верно вплываем мы в поле его зрения над головой; теперь уже его экипаж любуется стройным силуэтом нашего лайнера и колечками нашего следа.

Нет некрасивых самолетов в воздухе. Горбатый и неуклюжий на земле, Ил-76 в небе изящен и летуч. Красив в полете Ан-24, прекрасен уходящий уже в прошлое Ил-18, – но краше всех, стремительнее, тоньше, изящнее, в моей памяти отпечатался Ту-114. Недавно довелось разойтись над Тахтамыгдой с последним из могикан: видимо, один еще остался и летает в МАПе; – разошлись с минимальным интервалом, и в кабину нашу вдруг ворвался на секунду могучий гул его соосных винтов.

Справа тонким ручейком выплывает из туманной дымки Бахта, по которой летано-перелетано на Ан-2, на ней остров Бурный, на который не раз садились с подбором. Все речки тут знакомы: Аяхта и Тынеп, обе Фатьянихи, Сухая Бахта… вон вдали уже показалась угрюмая Нижняя Тунгуска, вон и Туруханск, вон и Курейка; уже и Игарка просматривается. Погода звенит.

Все вокруг бело. Тундра в снегу, невысокие вершины плоских столовых гор едва выделяются голубыми тенями на бело-розовом фоне, и только солнце высвечивает морщины на их обрывистых боках.

Тонкие слои облаков натягивает с севера, мы протыкаем и нанизываем их на самолет, как блины на вилку. Самолет снижается, и вот, нанизав на себя последний блин, вываливаемся в чистое пространство. Впереди ярко-синяя полоса неба, зажатая, как бутерброд, между белой границей тонких облаков и такой же белой, без единой темной точки, таймырской тундрой.

И в этой бесконечной тундре сквозь неправдоподобно чистый воздух вдруг проявляется черная иголка норильской полосы, а за нею, дальше к горизонту, стоит гигантский столб дыма над трубами Надежды. Лететь еще далеко, но видимость прекрасная; мы доворачиваем на полосу, уточняя курс по показаниям радиомаяков.

Белая земля чашей выгибается вокруг; опять начинается движение, снова сужается угол зрения, все меньше впереди белого, все больше темного, это темное светлеет, расширяется, придвигается, заполняет собой все видимое пространство, забирает на себя все внимание… легкий поцелуй – мать-земля принимает в свои объятья непослушных сыновей. Горячий самолет подставляет свои бока северному морозному ветру и осторожно, на цыпочках, заруливает по льду перрона в указанное ему для отдыха место. Дымятся нагретые колеса.

Белая холмистая равнина, синее небо, низкое солнце, ветер, поземок, стадо разномастных и разноцветных самолетов, неуклюже раскорячившихся на льду, и в центре – пузатый как баклажан Ил-86, вокруг которого жуками снуют машины обслуживания. Двухэтажные сугробы вокруг вокзала, нестройная змейка пассажиров через перрон, могучие бульдозеры, всю жизнь, не выключаясь, сгребающие снег… Норильский аэропорт Алыкель.

17.04. Не отсидишься и красотами полета не отгородишься. Как ни унимал в себе желание писать, как ни пытался себя убедить, что надо отсидеться и выждать, – не то время.

Летаю как и летал, но внутри назрела и кипит лава неудовлетворенности. С жадностью ловлю крохи правдивой, наболевшей информации, выстраданной, осознанной своим братом-летчиком. Казалось бы, наплевать и уйти в себя, – нет, не получается.

На днях летный отряд проводил открытое партсобрание по перестройке и задачам. Пригласили нового начальника управления.

Медведев выступил с умным и злым докладом. Я не ожидал от него ни такого злободневного, точного по аргументации, бьющего по болевым точкам доклада, ни такой принципиальной позиции, такого спора с начальником управления и с его традиционно-балабонным штатным демагогом – начальником политотдела.

Доклад задал тон. Выступления в прениях начались тоже острые и злые, но… постепенно наша аэрофлотская стихия, низкая культура осмысления и ведения собрания создали обычный крен в сторону шкурных вопросов. Жилье, быт, автобус, телефон… Плавно и неуклонно острота, боль, а главное, идея собрания уходили на задний план. Ведь смысл-то в том, как, какими путями нам перестраивать работу и что, с чего и с кого начать… Ведь поиски этих путей и выносятся на собрание коллектива. Правда, при этом предполагается, что каждый что-то осмыслил и готов культурно и целенаправленно вести дискуссию, обмен мнениями, выложить, что у каждого наболело. А результатом должен стать настрой на перемены и наметиться конкретные пути.