Символы. Песни и поэмы - Дмитрий Мережковский

Он трупы сосен, вырванных с корнями,

И теплый ветер сыростью дышал;

Струился пар над влажными лесами,

На солнце каждый лист блестел, дрожа;

Лазурь была туманна и свежа.

LXXX

Вот подошел Сергей; спокойно, гордо

И вежливо ей руку протянул;

«На этот раз мое решенье твердо —

Я уезжаю вечером». Взглянул —

И вдруг лицо в смущеньи отвернул:

С такой наивной, робкою мольбою

Она глядела: «Милый, что с тобою?»

LXXXI

— «К чему притворство, Bеpa?.. Я вчера

Узнал, что вы не любите, забавой

Была любовь… Наскучила игра…

Ну, что ж, нам разойтись давно пора.

Расстанемся без объяснений; право,

Так будет лучше». Молча, побледнев,

Она встает… И в нем проснулся гнев.

LХХХII

И, опьяненный сладким чувством мести,

Он ничего не помнил, говорил

Наперекор достоинству и чести,

Остановиться не имея сил, —

Разрушил все, что прежде так любил,

Несправедливо, грубо и без цели;

И очи злобным торжеством горели,

LXXXIII

Она спокойна; сомкнуты уста

Печально, строго. Ни одна черта

Не дрогнула в лице ее бесстрастном:

То мертвая, немая красота.

Когда ж Сергей пред этим взглядом ясным

И пред величьем бледного чела

Умолк, — она в ответ произнесла:

LXXXIV

«Нам вместе жить нельзя, я это вижу.

Во мне вы ошибаетесь; но я

Любви до оправданий не унижу;

Скажу вам просто, сердца не тая,

Но и без клятв: чиста любовь моя.

Хотите верить — верьте; не хотите —

Удерживать не буду, — уходите.

LXXXV

Чего вам надо? — Власти надо мной?

В душе вы — деспот; но любви такой

Я не хочу, — неволя хуже смерти;

О, нет, из сердца вырву страсть, поверьте,

Но никогда не сделаюсь рабой.

Простимся». И не прежней робкой девой,

Она ушла надменной королевой.

LXXXVI

Сергей на вечер тройку заказал.

«Тем лучше, я свободен…» — он шептал,

Укладывая вещи, и руками

Дрожащими из шкафа вынимал

Белье, и пледы связывал ремнями.

А в комнате так пусто и темно,

Сверчок поет, и дождь стучит в окно.

LХХХVII

Слуга пришел с вечерним самоваром;

Сергей дал два рубля ему на чай;

И тот в восторге, с трогательным жаром,

Благодарил и кланялся: «Прощай,

Хороший, добрый барин! Приезжай

Опять в Боржом». Свеча во мгле мерцала

И одиночество напоминала.

LXXXVIII

Вдруг сделалось себя ему так жаль;

И безнадежною была печаль,

Как дождь ночной, унылый, однозвучный;

Казалась жизни сумрачная даль

Пустынею холодной, мертвой, скучной.

Он снова брошен всеми, одинок…

На старенький дорожный сундучок

LXXXIX

Он сел… Хотелось умереть Сергею…

Сверчок умолк, и самовар потух…

Чуть слышалось жужжанье сонных мух…

И он подумал вдруг: «А что-то с нею?»

От этой мысли захватило дух,

И сердце сжалось: вновь оно любило,

С тоской отчаянья, с безумной силой!

ХС

Вдруг в двери легкий стук… Он отворил…

«Как, Вера… вы?» — пред ней он отступил.

Она под черной, длинною вуалью,

Вся бледная, дрожала; взор молил

О чем-то с тихой, робкою печалью.

«Прости, Сережа, мне, — я не могла…

Уж не сердись, мой милый, что пришла…»

XCI

Убитый, жалкий, ноги обнимая,

Края одежды, мокрой от дождя,

Он целовал и повторял, рыдая:

«Ты ль это, Bеpa?.. Недостоин я

Тебя, родная, деточка моя…»

И с беспредельным, жгучим состраданьем

Он грел ей руки влажные дыханьем.

ХСII

Покорно, ослабев, все существо

В ней отдавалось нежности его

С доверием, как материнской ласке.

Она в тот миг, не помня ничего,

В изнеможенье, закрывая глазки,

Склонив головку бедную свою,

Шептала: «Господи, как я люблю!

ХСIII

Я слабая и жалкая, ты видишь,

Уж я тебе всем сердцем отдаюсь;

Ты можешь зло мне сделать, — не боюсь;

Ведь деточку свою ты не обидишь…

Люблю — и не скрываю, не борюсь…

А знаешь, шла я по лесной дорожке, —

Там сыро, страшно!..» — «Бедненькие ножки!..

XCIV

Совсем холодные!» — Ее жалел

Он как дитя больное, со слезами

Лаская, ножки маленькие грел,

Как птенчиков озябнувших, руками

И поцелуями… Но мрак густел.

«Пopa!» — он встал, и с грустью молчаливой

Они простились… Он уснул счастливый.

XCV

……………………………………..

XCVI

Кончался август; с ласкою печальной

Глядело солнце; мягок и душист

В тени лесных тропинок желтый лист;

А небосвод, глубокий и хрустальный,

Прозрачен, звонок, холоден и чист,

И с утренней росой на георгины

Ложатся нити тонкой паутины.

XCVII

Как веянье отрадной тишины,

Предсмертный сон объемлет мир неслышно,

Но грезы смерти негою полны,

Как счастья и любви живые сны.

Вознесся лес таинственно и пышно,

Как золотой, великолепный храм,

К пустынным, ярко-синим небесам;

XCVIII

Трепещущий, с улыбкою покорной,

Он, как жених — невесты, смерти ждет;

Она к нему, желанная, придет

Прекрасней жизни, с лаской благотворной…

Зачем, о смерть, твой радостный приход

В природе мы одни лишь, дети праха,

Клянем, полны отчаянья и страха?..

XCIX

Сергей испуган жизнью и смущен;

Счастливым дням не доверяет он:

Так узник бедный, к воздуху темницы

Давно привыкший, солнцем ослеплен

И, отвращая взоры от денницы,

Он все грустит в дубровах и степях

О сумраке тюремном и цепях.

С

Ужель опять Забелин мой тоскует?

Ужель к нему вернулся прежний сплин?

Он говорит: «Люблю», ее целует —

И думает: «Я — муж, я — семьянин,

Уж никогда не буду я один,

И днем, и ночью — всюду, вечно с нею…»

От этой мысли холодно Сергею.

CI

Наедине он рассуждает так:

«Легко сказать — жениться!.. Это шаг

Непоправимый; разбирая строго,

Обуза тяжкая — законный брак;

И, право, в одиночестве так много

Поэзии…» Горюет всей душой

Сергей о жизни вольной, холостой.

СII

Герой наш, полон робости нежданной,

Остановился вдруг на полпути.

Чтоб жизнь начать, не может он найти

Решимости: как пред холодной ванной,

Дрожит, не знает, как в нее войти —

Нелепое, смешное положенье!

А силы нет, чтоб победить сомненье.

CIII

Опять сомненье! Бедный мой Сергей!

Уж он предвидит скуку и заботы,

И петербургских пятых этажей

Квартирки плохонькие, визг детей,

Кухарок, нянюшек, портнихи счеты

И запах от пеленок; дрязги, чад

Котлет из кухни и семейный ад.

CIV

«Но это вздор, ведь я люблю, мне честность,

Мне долг прямой велит любить…» И вдруг

Всю душу охватил ему испуг.

«А если…» — он не кончил; неизвестность

Его страшила; он искал вокруг

Поддержки иль опоры; ум слабеет

От ужаса в нем сердце леденеет.

СV

О, Боже мой, как тяжко сознавать,

Что все в любви зависит от мгновенья!

То любит, то не любит он опять.

И невозможно чувству приказать:

Оно — порыв, каприз воображенья,

Он не владеет им… Меж тем, грозя,

Пугает мысль, что не любить — нельзя.

CVI

Но что же делать? Страсть из чувства долга,

Как скучная обязанность, гнетет;

Возможное нам мило ненадолго,

Преступное нас манит и влечет.

Зачем так сладок нам запретный плод?

Он чувствует, что воля в нем бессильна…

И как заставить полюбить насильно?

СVII

«Я разлюбил!..» — однажды этот крик

Из сердца вырвался в безмолвье ночи.

Он пристально заглядывал в тайник

Души своей, до дна в него проник,

Смотрел, искал, прислушивался, очи

Вперив во тьму… и в сердце находил

Лишь мрак и пустоту, — он разлюбил!

CVIII

А между тем она так свято верит;

Он победил, окончена борьба,

Она теперь покорна и слаба,

Не взвешивает чувств своих, не мерит;

Его мгновенных прихотей раба —

Идет на жертвы, горе и страданье

Безропотно, как агнец на закланье.

CIX

Увы! Для бедной девушки порой

Так ясно, что ее покорность губит,

Что надо быть кокеткой, гордой, злой, —

Но силы нет, и с детской простотой