Записки мертвеца - Георгий Апальков

чем на день-два — то вы становитесь нашими… постояльцами что ли — не знаю, как назвать. Даже нет, не постояльцами, а членами сообщества. У нас тут не отель, и прислуги тут нет. Если остаётесь здесь надолго, если пользуетесь, так сказать, всеми теми ресурсами, которыми торговый центр располагает, то извольте делать и свой посильный вклад в общее дело. Каких-то сверхзадач я не ставлю, да и их в принципе пока нет, но всякие рутинные вещи делать нужно. Из банальных примеров — стоять на вахте. С этим, я уверен, плюс-минус способны справиться все. Будут ещё и другие задачи, которые я могу попросить вас выполнить и буду надеяться на вашу поддержку, сознательность и всё такое. Сразу говорю: халявщикам, халтурщикам и тунеядцам я не буду рад. Выгнать я вас, может, и не выгоню, но какие-то рычаги воздействия найду. В общем, думайте. К вечеру я хочу, чтобы вы дали мне список с вашими именами-фамилиями и краткой информацией о себе. Это если вы хотите остаться. Если хотите уйти и частью всего этого быть не желаете, то рекомендую закончить все ваши дела здесь до вечера: часов так до шести. Теперь, если есть какие-то вопросы, сейчас хорошая возможность их задать, чтобы потом не искать меня, не дёргать лишний раз и не от чего не отвлекать.

Полицейский, видимо, старался держать марку серьёзности и напористости, но было видно, что сам по себе он, в общем-то, добрый и безобидный мужик. Лет ему было, наверное, чуть больше тридцати, выглядел он хорошо: подтянуто и атлетично. Погоны на нём, вроде бы, были сержантские, хотя я в них особенно не разбирался и не разбираюсь. Обычно менты ассоциировались у меня с пузатыми дядьками, докапывающимися до курильщиков на перронах и игнорирующими каких-нибудь бородатых мачо, пристающих к незнакомым девушкам с непристойными предложениями, потому что бородатый мачо в угрожающе чёрной кожаной куртке, в открытую носящий за поясом нож, представляет опасность не только для окружающих, но и для самого пресловутого пузатого мента. Этого мужчину же язык как-то не поворачивался назвать ментом, потому-то я и величаю его полицейским на всём протяжении своего рассказа. Он выглядел и действовал как самый настоящий блюститель порядка: когда мир вокруг трещал по швам, он на вверенной ему территории старался сделать всё возможное для того, чтобы старые правила всё ещё работали и вносили элемент упорядоченности в происходящее.

Весь оставшийся день я думал и пытался найти в себе смелость вернуться домой. Денег у меня с собой не было: я как-то даже не подумал захватить наличку, а на банковской карте в кошельке у меня были только ничтожные остатки того, что родители давали мне когда-то на карманные расходы. Словом, покупать в местном супермаркете я ничего не планировал и не имел к тому возможности. Всё, что мне нужно было сделать здесь — это отважиться выйти за дверь и дальше пробежать пару кварталов до своей девятиэтажки. Но сил на это в себе я не находил. Ставки были слишком высоки: я понимал, что, если за мной вдруг увяжется заражённый — вроде того странного типа, которого я выманил из дворов гремящей кастрюлей — то шансы мои на выживание будут близки к нулю. Конечно, мне один раз уже удалось избежать смерти там, на школьном дворе, но то была просто колоссальная удача, и повторения чего-то подобного я совсем не хотел. В Радуге, в свою очередь, было безопасно. К тому же, тут были знакомые мне люди — уже не так тоскливо. Словом, я просто не мог отважиться на риск, вот и всё. Если бы мне представилась возможность по щелчку пальцев переместиться назад в свою квартиру, я бы так и сделал, но тут… Тут неизвестно, чем ещё дело закончится, а в Радуге — какая-никакая стабильность, понятность и комфорт, основа которого заключалась в ненадобности выходить куда-либо и ставить свою жизнь на кон в игре со взбалмошной судьбой. Забавно даже: так много слов использовал я для того, чтобы сказать, что я просто струсил, побоялся выйти из Радуги и предпочёл остаться в неприятном мне месте, лишь бы не делать что-то опасное и не смотреть в глаза своим страхам. Но в этом отношении я, надо думать, не одинок: все мы до безумия любим себя и стремимся всячески обелить даже самые позорные и жалкие свои поступки.

В пять часов вечера я вписал своё имя в нашу общую импровизированную анкету для новоприбывших. На момент представив себя на врачебной комиссии в военкомате, я перечислил в этой анкете все свои заболевания, которые раньше освобождали меня от уроков физкультуры, а теперь, как я надеялся, освободят меня от перетаскивания тяжёлой ерунды и прочих такелажных работ, которыми занимался Юра, судя по его рассказам. В шесть вечера список был подан, и я ощутил наконец, что пути назад нет, и что я теперь прописался в Радуге всерьёз и надолго.

День 13

«Ты куда пропал?» — написала мне Ира утром.

Я тут же вспомнил, что давненько с ней не общался, и что она ещё не в курсе, что я сменил место дислокации. Я рассказал ей, что произошло в моей жизни за последнюю пару дней и спросил, как дела у неё. Она по-прежнему находилась дома и всё свободное время проводила в интернете, держа руку на пульсе происходящего. Ира жила близко к центру, и многое из того, о чём писали оставшиеся в живых городские новостные порталы, она могла наблюдать воочию. Например, из своих окон она видела толпы мертвецов, наводнившие тамошние кварталы и изначально, должно быть, сбежавшиеся на грохот выстрелов боевых машин. Военные квартал за кварталом зачищали центр города, но чем больше усердствовали, тем больше заражённых привлекали к себе — как из близлежащих районов, так и издалека, и работы у них становилось всё больше, а люди, жившие по соседству, и вовсе теряли всякую возможность выйти за пределы своих домов и жилых комплексов. Вокруг дома Иры, по её словам, сгрудилось какое-то нереальное количество зомби, и выход наружу ей и её матери с отцом был заказан. Однако, в общем-то, они по этому поводу не горевали. Да, немного сходили с ума от затворничества, как и все в эти непростые времена, но, всё же, ресурсов у них было достаточно на ещё долгое и долгое время автономного существования.

На первый взгляд может показаться, что на Иру и на её судьбу мне было в некоторой степени всё равно. Я редко писал