Ave Caesar! (Дело о римской монете) - Артур Крупенин

И, кстати, об уже упомянутом триумвирате. Соблазнив жену Помпея, Цезарь, как известно, уложил в постель и Тертуллу, супругу Красса – третьего своего товарища по троевластию. А теперь давайте попытаемся провести современные параллели. Представьте, что вы один из трех совладельцев крупной компании. На кону большие деньги, в мечтах большие планы. Все трое ревниво меряются заслугами, должностями и полномочиями. И при этом один из них регулярно, ну или раз от разу спит с женами двух других соучредителей. Представили? А теперь внимание, вопрос: как долго проживет ваше ООО? И кто после этого посмеет утверждать, что Цезарь был выдающимся политиком?

Распалившись от внутреннего диспута, Глеб решил погасить закипевшие страсти красным вином. Это сработало, но ненадолго – мысли описали круг и вернулись к Цезарю. Нет, конечно, Стольцев отдавал Гаю Юлию должное. Да, это был великий завоеватель и покоритель мира. Война была его родной стихией. Но мирное время требовало совсем других талантов. Будучи гениальным стратегом, Цезарь оказался довольно близоруким руководителем, неспособным наперед просчитать ходы идеологических противников. Меньше чем за сутки до того, как он будет заколот ближайшими соратниками и даже, как поговаривали, собственным сыном, успев насладиться лишь пятью месяцами абсолютной власти, которой добивался десятилетиями изнурительных походов и кровавых битв, на вопрос о том, какой бы он хотел видеть свою смерть, счастливый обладатель вожделенного звания «пожизненный диктатор», подняв кубок с вином, игриво ответил: «Внезапной».

И это в то время, когда мнимый отцеубийца Брут со товарищи уже заточили свои короткие мечи и упражнялись в том, чтобы научиться половчее скрывать их под складками тоги.

Глеб снова плеснул себе вина. Поднеся бокал к носу, он тут же вспомнил, что согласно летописям Светония Цезарь единственный из всех приступал к организации государственного переворота на трезвую голову, что в немалой степени способствовало его политическим и ратным успехам. Глеб даже на какую-то секунду заколебался, пить или не пить, но затем ему на ум, как обычно в случае подобных сомнений, снова пришел пьяница-Македонский, покоривший еще больше стран и народов, чем Божественный Юлий. Уступая весомости аргумента, Глеб с наслаждением отхлебнул из бокала и продолжил свой исторический экскурс.

Ну не странно ли, что одним из самых популярных персонажей в мировой истории стал узурпатор, положивший конец римской демократии и ввергнувший процветающую страну в пучину гражданских междоусобиц? А как быть с тем, что во времена консульства Цезаря неоднократно ловили на хищении государственных средств, причем в особо крупных размерах? Кроме того, вслед за Плутархом Глеб никак не мог простить автору Commentarii de bello gallico[1] того, что именно по его приказу были подожжены корабли в Александрийской бухте, в результате чего в огне, перекинувшемся на крупнейшую в Древнем мире библиотеку, были безвозвратно утрачены гениальные произведения античной культуры. Отремонтированная библиотека в будущем еще не раз пострадает от бесчинств других римских полководцев и в конце концов будет почти полностью уничтожена ворвавшейся в город солдатней Аврелиана, но в огне этих грядущих пожарищ погибнут уже совсем другие шедевры. Ну отчего кумиром миллионов многие века остается полный, извините за выражение, «сатириаст», болезненно самолюбивый деспот и закоренелый казнокрад?

Никакого объяснения этому феномену Глеб не находил. В поисках разгадки он, следуя бессмертному завету Плиния Старшего, еще двадцать веков назад точно указавшего, где именно следует искать истину, снова потянулся за бокалом.

9. Академик

Буре постучал в дверь с надписью «Приемная заместителя директора института». Секретарь тут же доложила о приходе гостей и через минуту пригласила Буре и Стольцева в кабинет шефа. Они уселись в кресла напротив безразмерного рабочего стола. Академик Пантелеев вполне соответствовал хрестоматийному образу «сумасшедшего профессора»: перепачканный мелом пиджак, взгляд, будто смотрящий сквозь собеседника, всклокоченные волосы. Впрочем, по единодушному мнению коллег, под кошмарной прической скрывались одни из самых выдающихся мозгов современности. Пантелеев к девятнадцати годам экстерном окончил университет, в тридцать три стал доктором физико-математических наук, в сорок два – членом-корреспондентом Академии наук, а в сорок семь – академиком.

– Ну-с…

Светило науки наконец сфокусировало взгляд на Глебе, и тот вкратце изложил события двух последних недель. Реакция ученого оказалась неожиданной.

– А вас не затруднит продемонстрировать свои возможности?

– Прямо сейчас?

Глеб почувствовал себя коверным на арене.

– Ну да, прямо сейчас. Почему бы и нет?

Академика разбирало любопытство. Поколебавшись, Глеб подошел к столу и взял телефонную трубку. Ни сосредотачиваться, ни особо напрягаться ему не пришлось. Образ был так свеж, а потому так отчетлив и эмоционален, что Глеб едва сдержался, чтобы не выругаться точно так же, как это только что сделал человек в его видении. Этим человеком был сам академик. Глеб вернул трубку на место и как можно спокойнее резюмировал, существенно смягчая выражения:

– Этот… э-э… такой-растакой обормот собирается закрыть лабораторию в Томске, причем даже не из-за нехватки бюджета, а потому что считает все направление в целом бесперспективным! Да что этот так-его-растак кретин о себе возомнил?

Ни один мускул не дрогнул на лице академика.

– И вы знаете, о ком это было сказано?

– Да. Речь идет о…

– Не стоит! – Властный жест оборвал Глеба на полуслове. – Впечатляюще, ничего не скажешь.

И академик неожиданно расхохотался. Затем, успокоившись, он встал из-за стола и в задумчивости остановился у окна с видом на бесконечную автомобильную пробку. Стольцев и Буре в ожидании застыли в своих креслах. Один из самых известных в мире физиков-теоретиков решил изложить свою точку зрения в облегченно-популярной форме.

– Знаете, – наконец сказал Пантелеев, – я в свое время рецензировал одну работу и вполглаза просмотрел современные теории торсионного поля. Доказательная часть там, конечно, не выдерживает никакой критики. Авторы занимаются, как я это называю, «научным передергиванием» и слишком торопятся с выводами. Оттого и сама тема нынче попала в академическую опалу. Многие мои коллеги считают ее вообще чуть ли не лженаучной. А жаль! Совершенно очевидно, что торсионные поля, которые в науке чаще называют полями кручения, существуют. Долгое время их еще называли биополями. И на заре первых исследований регистрировать такое биополе могли только люди с экстрасенсорными способностями вроде вашей. По всей видимости, биополе есть не только у человека, но и у любого предмета. К примеру, вы сейчас сидите в кресле, а значит, ваши с креслом поля взаимодействуют между собой. Ваше поле оставит отпечаток на кресле, а поле кресла отпечатается на вас. Вы как бы обменяетесь своими, так сказать, цифровыми копиями. Но поскольку логично предположить, что поле живого человека мощнее, чем у неживой материи, скорее всего, поле, наведенное креслом, вскоре окажется либо стерто, либо глубоко погребено под бесчисленными наслоениями других следов от чужих полей. Зато ваш отпечаток на кресле может пребывать там сколь угодно долго, при условии, что его не затрут более сильные и свежие биополя. Кроме того, рискну предположить, что сила наведенного вами поля, по идее, должна быть пропорциональна силе ваших эмоций. Но самое любопытное даже не это.

– А что же? – вступил в разговор заинтригованный Буре.

– А то, что и до вас кто-то уже сидел в этом кресле. И отпечаток поля этого человека или, как вы говорите, его образ, теперь автоматически перешел к вам.

Глеб, кажется, догадался, куда клонит Пантелеев.

– Поэтому я могу считывать как поля самих предметов, так и поля других людей, оставшиеся на них.

– Именно, – подхватил академик. – И это никоим образом не противоречит современной науке. Мало того, допускаю, что такое поле теоретически может существовать даже отдельно от живой материи или отдельно от предмета.

– Это как же? – совсем запутался Глеб.

– Как призрак? – В голосе Буре прозвучало классическое благоговение филолога-гуманитария перед точными науками.

Пантелеев улыбнулся и, немного подумав, ответил:

– Ну, я бы сказал иначе: как фантомный сгусток энергии в вакууме. Хотя сходство с призраком у такой субстанции определенно есть. Вообще каждое слово, каждый звук, произносимый нами, искажают физический вакуум вокруг нас и, скорее всего, создают торсионные поля, которые сегодня мы все еще не способны ни увидеть, ни толком измерить. Я даже дерзну предположить, что сама мысль, возникшая в голове человека, тоже представляет собой энергополевую субстанцию, способную взаимодействовать с другими полями.