Язычник эры Водолея - Михаил Задорнов

· Ходит без белого воротничка.

· На рисовании нарушал дисциплину

· Безобразное поведение на черчении.

· На уроке зоологии учит историю.

· Не хочет разобраться в свиньях.

· Просьба родителей зайти в школу.

· Раскачивается на стуле, как в кресле.

· Очень плохо вел себя в кабинете врача.

· На латышском языке занимался геометрией

· Нарушал дисциплину. Стучал. При этом замечания учителя не принимает к сведению.

· Очень плохо дежурил по школе. Не убирал залы.

· На уроке латышского языка не сидит на своем месте.

· Курит во время перемены.

Фрагменты автобиографии, www.zadornov.net

С Володей Кочаном мы учились в одной школе, в Риге, а познакомились в спортзале во время соревнований по настольному теннису.

Он тогда был в 7-м классе, а я — в 6-м. Несколько дней подряд мы упорно пытались выяснить, кто из нас лучше играет, но так и не выяснили. Как старший, Володя остался недоволен результатом и однажды, когда мы возвращались с ним из школы домой… сделал ход конем.

«Ты скольких девочек целовал?» — спросил у меня Володя. Надменно, он же был старше. «Одну», — покраснев, соврал я. «А я — 65», — гордо заявил Володя и показал мне свою записную книжку. В ней галочками были отмечены фамилии целованных. С тех пор мы соревновались не только в настольный теннис.

В общем, я тоже завел себе записную книжку, в которую переписывал фамилии с обложек папиной библиотеки. Естественно, переводя фамилии писателей в женский род. Таким образом очень скоро у меня оказались «целованными» девочки с фамилиями Толстая, Островская, Репина, Полевая, Шолохова…

Но у Володи список всегда оказывался длиннее и разнообразнее. Видимо, он переписывал фамилии прямо с телефонной книги…

Володя оказался самым интересным из моих друзей. Во-первых, он был запевалой в школьном хоре, мечтал стать артистом, знал песни Утесова, Эдуарда Хиля, Фрэнка Синатры, увлекался джазом, занимался легкой атлетикой, а главное — много читал.

Однажды, во время прогулки в парке, шутка ли, он взахлеб пересказал мне лермонтовскую «Княжну Мери». По школьной программе мы Лермонтова еще не проходили, но Вовка так пылко рассказывал, как Печорин издевался над княжной Мери, что на следующий день во время урока географии я начал тайком читать под партой Лермонтова.

Учительница заметила и отняла у меня книжку, возмущенно воскликнув на весь класс: «Вы подумайте, он Лермонтова под партой читает в то время, как мы проходим Африку!»

На перемене ко мне подошел один из моих одноклассников и спросил заговорщицким шепотом, кто такой Лермонтов, как будто это был запрещенный писатель или белогвардейский офицер. С тех пор мы пытались подражать Печорину во всем. Почти до окончания школы он был нашим любимым героем. И хотя девушки, с которыми мы встречались, не были княжнами, мы искренне пытались над ними по-печорински издеваться, как будто повесть Лермонтова была самоучителем «Как влюбить в себя начинающую женщину, доведя ее до слез».

А потом нас вместе выгнали из школьного хора: меня — за отсутствие слуха, а Володю — за кощунство над песнями советских композиторов. Руководила хором учительница пения Дора Соломоновна. Я стоял в заднем ряду. Володя уже в классе девятом считался первым голосом нашей школы и большую часть песни должен был петь один. Остальные вступали только во время припева.

С прилежностью одного из лучших учеников школы Вовка поначалу искренне пытался понять смысл того, о чем он поет. Это ему не всегда удавалось, и однажды он не вытерпел, отозвал меня во время репетиции в сторону и спросил:

— Как ты считаешь, что означает строчка в песне о Гагарине «Простой советский паренек, сын столяра и плотника»?

Я был восхищен своим старшим другом. Мы же пели эту песню вместе, но почему только он один заметил эту дурь безграмотного советского автора, называвшегося поэтом? Вовка все больше нравился мне за то, что был не такой, как все. Он воспринимал жизнь по-своему, а не так, как нам представляли ее комсомол и школа. Наверное, это потому, что он много читает, подумал я и тоже начал читать в свободное время, желая догнать своего друга не только в настольном теннисе и легкой атлетике, но и в знании литературы. Благо, книг у отца в библиотеке было более трех тысяч.

Во второй раз Вовка порадовал меня еще больше.

— Как ты думаешь, что значит вот эта строчка из песни: «Он шел на Одессу, а вышел к Херсону»? Этот красноармеец плохо знал географию или просто был дезертиром?

Мы начали с ним играть в такую игру, понятную поначалу только нам одним. Игра была несложная, надо было просто вдуматься в тексты песен, которые с упоением пелись советскими обывателями как некие молитвы, которые надо было озвучивать только потому, что надо, потому что это молитва. А главное, все эти советские дядьки и тетьки пели всю эту патриотическую чушню в состоянии оргазмического восторга.

Я до сих пор благодарен Володьке за то, что уже тогда нами стали улавливаться первые фальшивые ноты окружающего нас мира. Своими вопросами мы начали забавлять остальных участников хора.

Сколько должна была выпить «милая» для того, чтобы посмотреть на тебя «искоса, низко голову наклоня»?

Как можно гордиться отрядом, который не «заметил потери бойца»? Что означает строчка «И молодая не узнает, какой у парня был конец»? Что за индустриальная эротика — «справа кудри токаря, слева — кузнеца»? С чем поедет боец на войну, если, провожая его, любимая девушка просила:

«Подари мне, сокол, на прощанье саблю, вместе с саблей острой пику подари»?

В конце концов слухи о нашем ерничестве над песнями советских композиторов дошли до Доры Соломоновны. Некоторое время из уважения к Володиному голосу она нас терпела. Но последней каплей, переполнившей чашу терпения, стала репетиция, на которой в священной песне «Интернационал» Володя вместо «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем» пропел «разрушим до основанья, а зачем…» У Доры Соломоновны был отличный слух, она услышала, перепугалась и, дабы никто не обвинил ее в антисоветчине, решила со школьным голосом номер один расстаться навсегда. А заодно и со мной, стоящим крайним справа в последнем ряду.

Конечно, мы обиделись. И чтобы хоть как-то отомстить Доре Соломоновне, подговорили группу пионеров спеть у нее на уроке пения вместо «Орлята учатся летать» — «Козлята учатся летать». Уже в то время несформировавшегося юношеского мировоззрения у нас появилась формула, как сконструировать шутку. Оказалось, не так сложно: заменять друг на друга похожие по звучанию слова, например, «орел» на «козел»: «Козленок, козленок, взлети выше солнца…», или: «В отряде меня называли козленком, враги называли козлом».