Куда ж нам плыть? Россия после Петра Великого - Евгений Анисимов

Все эти записи, как и некоторые другие свидетельства, говорят о довольно незатейливых вкусах и забавах императрицы. Как сообщает очевидец, однажды на рассвете Екатерина приказала ударить в набат, «который многих жителей города ввел в обман и познакомил с первым апреля». Я уж не буду додумывать те слова, которыми поминали свою веселую повелительницу полуодетые и перепуганные петербуржцы – они-то знали, что такое городской пожар или наводнение, о которых извещали набатом.

Иностранные дипломаты в один голос утверждают, что основное времяпровождение Екатерины – откровенное прожигание жизни: балы, куртаги, прогулки по ночной столице, непрерывное застолье, танцы, фейерверки. Причем траур по умершему императору не мешал веселью – императрица и ее кружок развлекались тайком, под покровом темноты. «Развлечения эти, – писал летом 1725 года Кампредон, – заключаются в почти ежедневных, продолжающихся всю ночь и добрую часть дня, попойках в саду, с лицами, которые по обязанностям службы должны всегда находиться при дворе».

Почти все иностранные наблюдатели предчувствовали, что императрица долго не протянет – образ ее сумасшедшей жизни явно контрастировал с довольно слабым здоровьем. Известия о бесконечных полуночных празднествах перемежаются сообщениями о приступах удушья, конвульсиях, лихорадке, почти непрерывных воспалениях легких, которые не оставляли Екатерину все ее короткое царствование. В конце 1726 года французский дипломат Маньян сообщал, что она десять дней болела, но сразу же по выздоровлении дала бал по случаю дня рождения дочери Елизаветы и «была в отличном настроении, ест и пьет как всегда и, по обыкновению, ложится не ранее 4–5 часов утра». Незадолго до смерти, как только ее оставила лихорадка, она вздумала, пишет Маньян, «прокатиться по улицам Петербурга», после чего снова слегла «и ночью сделалась лихорадка». Даже молодой фаворит Левенвольде не мог выдержать безумного темпа жизни своей повелительницы. В конце 1726 года Маньян сообщал в Париж, что Меншиков и Бассевич посетили больного Рейнгольда Левенвольде, который «утомился от непрекращающихся пиршеств». Надо полагать, высокие гости поили несчастного страдальца огуречным рассолом из золотого кубка.

Прусский посланник Мардефельд, направляя своему королю донесение о смерти Екатерины, снабдил его следующей эпитафией: «Хотя покойная императрица и обладала драгоценными качествами… но она все-таки была женщина и не обладала необходимым уразумением дел и, по возможности, уклонялась от них. Напротив, чрезвычайно любила она роскошь и пышность… и уверяют, будто она в последние годы употребила на это дело 800 тысяч рублей, уже не говоря о других расходах».

Да, не умела и не хотела заниматься государственными делами императрица. Конечно, нельзя сказать, что она совсем устранялась от дел и ни в чем не слушала своих советников. Нет, в те редкие моменты, когда она присутствовала на правительственных заседаниях, Екатерина могла сказать и что-то дельное. Так, в 1726 году при обсуждении вопроса о судьбе севших на мель в волжском устье судах она (согласно журналу Совета) вдруг сказала, «что хотя оныя выбросило на мель, однако ж на место мягкое и возможно их всегда снять». Вспомнила боевая подруга Петра Каспийский поход с его трудностями!

Уже в первые месяцы правления Екатерины стало ясно, что прежняя система власти, основанная на активном и всестороннем участии самодержца в управлении государством, не работает. И хотя Екатерина распорядилась, чтобы сенаторы приезжали на заседания во дворец (сам Петр регулярно заседал в Сенате), дабы она, не выходя на улицу, могла бы заниматься государственными делами, толку от этого было мало – не по кухарке было дело.

К концу 1725 года в управлении империей отчетливо назревал кризис. В среде правящей элиты не было единства: Ягужинский с Сенатом и Меншиков со своими людьми представляли два полюса, две борющиеся силы. Это соперничество не было чисто деловым, зачастую оно выливалось в неприличную склоку у подножия трона. К этому нужно добавить, что Сенат, даже если бы получил полную свободу действий, вряд ли бы справился с руководством страной – это было учреждение, сильно разъеденное язвами бюрократии. Недееспособность самой императрицы, занятой развлечениями, придавала ситуации драматический характер, ибо в дверь буквально ломились серьезнейшие внутри– и внешнеполитические проблемы. О них нужно было думать, их нужно было решать: уже первые месяцы поле смерти Петра показали, что прежний курс государственного корабля необходимо менять.

Кризис исполнительной власти при нарастании проблем управления империей, при усилившихся настроениях в обществе к переосмыслению и изменению петровских начал политики – все это послужило причиной образования нового высшего правительственного органа – Верховного тайного совета. Он стал подлинным центром критики и перемен в первые послепетровские годы.

Глава 4

Петра уж нет, а проблемы остались

Состояние России как нецветущее

«Петр был великий монарх, но его уже нет» (Petrus erat magnus monarcha, sed jam non est), – этим афоризмом начинал одно из своих донесений из послепетровской России французский посланник Ж.Ж.Кампредон. Так это и было. В 1726 году обер-секретарь Сената Иван Кириллов составил подробный статистический отчет-справочник, который гордо назвал «Цветущее состояние Всероссийского государства». Увы, так было только на бумаге, и в то время, как усердный сенатский обер-секретарь сводил в таблицы сведения о числе войск в губерниях и количестве пушек на стенах крепостей, сенаторы занимались другим делом, немыслимым ранее, – они критиковали Петра Великого.

Документы свидетельствуют о том, что буквально с первых дней нового царствования в правительстве начался критический пересмотр проблем внутренней политики. Инициатором его стал генерал-прокурор граф Павел Иванович Ягужинский, подавший императрице в течение 1725 года несколько особых записок об удручающем положении дел в стране. Уже 4 февраля, то есть спустя шесть дней после смерти Петра, Сенат заслушал предложения Ягужинского об изменении в податной политике (о сокращении ставки подушной подати на 4 копейки, облегчении участи оштрафованных за «прописку и утайку» душ во время подушной переписи), об увольнении из армии некоторых категорий дворян, о том, чтобы «до времени отложить» некоторые из незавершенных петровских строек. Из протокола Сената видно, что Ягужинский написал записку 1 февраля, а докладывал свои предложения императрице уже 2 февраля (!), и Екатерина сразу же одобрила уменьшение подати и некоторые льготы для оштрафованных. Царским указом 5 февраля 74-копеечная подушная подать с крестьян была уменьшена на 4 копейки (то есть на 5,4 %) и прощены недоимки в сборах налогов в отдельных уездах. Из докладной записки генерал-прокурора следует, что это были не отдельные «милостивые» по случаю всеобщей скорби меры, а элементы продуманной программы.

Быстрота, с которой новая власть приступила к пересмотру наследия великого реформатора, поразительна. Для этого были весьма веские причины. В записке на имя императрицы Ягужинский прибег к тактическому приему, который впоследствии стал часто использоваться всеми критиками петровского наследия. Смысл уловки состоял в том, что авторы критических записок или «мнений» как бы не сомневались в правильности и абсолютной пользе всего, что сделал великий Петр для процветания страны, подчеркивали, что первый император прилагал титанические усилия для создания «благих в пользу Всероссийской империи законов и учреждений», но… Вот в этом «но» и крылось главное! Петр, утверждает Ягужинский, не мог, несмотря на всю свою мудрость и прозорливость, предусмотреть всех изменений в стране, и в итоге оказалось, что «конъюнктуры такого состояния есть, что прилежного и скорого разсуждения к поправлению нынешняго в государстве состояния требуют», а «для целости государства и народа меры взять крайняя нужда настоит». Ягужинский сразу же обозначил несколько важнейших проблем, вокруг которых впоследствии развернулась дискуссия в Сенате, а затем и в Верховном тайном совете.

То, что именно Ягужинский первым обратил внимание новой императрицы на плачевное состояние дел, неудивительно. Генерал-прокурор Сената, «око государево», он лучше других знал реальное положение в стране, ибо к нему стекалась вся важнейшая информация о состоянии государства. К тому же он пытался сразу захватить инициативу в борьбе за доверие новой властительницы и поэтому, в полном соответствии со своим импульсивным, необузданным характером, первым выступил как защитник казенного интереса.

Самой важной проблемой государства Ягужинский считал положение народа, крестьянства, о котором «всякому Российского отечества сыну, соболезнуя, разсуждать надлежит». По мнению генерал-прокурора, крестьянам «от подушного сбору происходит великая тягость», усугубляемая хроническими неурожаями последних лет. О том, что подушная подать оказалась более тяжелой, чем прежняя – подворная, при которой налоги взимались не с «души мужеска полу», а с двора, свидетельствовали и рост недоимок, и растущее обеднение крестьян, и их бегство за границу. Ягужинский, а потом другие государственные деятели указывали на главный порок введенной Петром системы подушного обложения: она не отвечала уровню реального благосостояния крестьянства. Петр, думая об обеспечении деньгами огромной по тем временам 200-тысячной армии, избрал следующий принцип налогового обложения: общая сумма расходов на армию (около 4 миллионов рублей) делилась на общее «подушное число» – более 5 миллионов душ мужского пола, учтенных во время переписи (ревизии), проводившейся с 1719-го по 1724 год. Получалось, что на каждую душу приходится по 74 копейки платежей в год. Царю было ясно, что каждый из внесенных в подушный кадастр крестьян (от грудных младенцев до глубоких стариков) не сможет заплатить в казну по 74 копейки. Но он надеялся, что налог будет распределяться фактически не по душам, а в соответствии с благосостоянием каждой крестьянской семьи, или, как тогда говорили, «по животам и пожиткам».