Никогда не разговаривай с чужими - Рут Ренделл

У него не хватило смелости — или просто он не хотел обидеть ее? — сказать ей тогда, что георгины и циннии — его самые нелюбимые цветы, самые чопорные и, по его мнению, самые вульгарные. Цветы, которые выращивает он, изящные, изысканные, даже редкие.

Он вошел в дом, положил книги на дубовый стол, включил верхний нагреватель камина. Утром она получит его письмо. Она позвонит ему? Возможно, почему бы нет? Когда она прочитает это «самая любимая», она решится и позвонит…

Он заварил чай. В чайнике, настоящий крупнолистный, а не пакетик, и налил в кружку. Может быть, попробовать изменить свою привычку пить чай, когда приходишь домой, а выпивать маленький, похожий на тюльпан, стаканчик сухого хереса? О еде он подумает позже. Сделает что-нибудь вроде яичницы-болтуньи, или разогреет пиццу, или итальянскую пасту из банки. Как обычно. Но прежде он попытается расшифровать записки с помощью первого предложения «Копей царя Соломона». Или той другой. Неужели его снова ожидает неудача? Неужели опять ничего? Он внимательно изучал обложки книг, не зная, с которой начать. Но в любом случае он не начнет, пока не стемнеет. Надо еще убрать осыпавшиеся лепестки и высадить в грунт желтофиоль.

Теплица, в которой Джон выращивал рассаду, приткнулась за стеной кухни. Он использовал ее и как гараж для «хонды». Он представил оранжевые цветы, которые появятся на желтофиоли в мае или в начале июня, их густой, но нежный аромат.

Джон вынес из дома лейку. Вода в ней отстаивалась два дня, он никогда не поливал растения свежей водой из-под крана.

Было еще светло, однако улица опустела. А вот когда он был молодым, а Черри еще жива, люди гуляли по Женева-роуд до самой темноты. Мать очень любила свою улицу, ей нравился почти сельский пейзаж и покрытые зеленью холмы в просветах между домами. Тучи затянули небо. Сильный западный ветер раскачивал ветки обезьяньего дерева, но для конца марта было достаточно тепло. Джон высадил рассаду желтофиоли, обильно полил ее и вернулся в дом. Пройдя на кухню, он тщательно вымыл руки над раковиной. Теперь можно подумать об ужине. Легче всего сделать яичницу, тосты, консервированные фрукты из банки и взбитые сливки, к сожалению, тоже консервированные.

С ужином на подносе он вернулся в гостиную. Комната встретила жаром и духотой. Ну и ну! Он забыл выключить камин, и все время, пока работал в саду, камин горел. Расточительно, но теперь нет смысла выключать его. Соблюдая приличия, он никогда не читал за едой, пока Дженифер еще была с ним, но раньше дома все читали за столом — книги, журналы, газеты, — и никто не считал это невежливым или оскорбительным. «„Дома“, — до Джона дошел смысл использованного слова. — А что же потом, дома не было? Настоящего дома, где все тебя любят и где ты любишь всех?»

Он открыл «Обратную сторону тишины» и прочитал первое предложение: «Толстый слой снега лежал на ступеньках, и снежинки, кружившиеся на ветру, казались черными». Почти механически, так как проделывал это с каждой книгой, он начал размещать буквы алфавита против букв текста. Конечно же, не в книге, а в блокноте карандашом. Что же получается? Джон положил кусочек яичницы на тост. А будет Т, Б будет О, В — Л, Г — С и так далее. Надо посмотреть, что получается.

Первым словом в шифровке, которую он переписал в тот раз, когда увидел очень высокого молодого человека у колонны на кошачьей лужайке, было ЖИЛ-ГТЯТП. Если использовать первую строку «Обратной стороны тишины», получается — ЛЕВИАФАН. Ну, что же, это уже слово, что-то из мифологии. Может быть кличкой. Дальше получилось — Василиску. Следующие слова — Взять, Хвосты, Младенцы. Джон задумался. Какая-то ерунда, но, возможно, слова имеют другой смысл, понятный только адресату? А так ничего не понятно.

У него уже скопилось несколько шифровок, в том числе и та, что он нашел прошлым вечером. Чувствуя возрастающее возбуждение, он принялся заменять буквы в этом послании. Результат ошеломил его. Он расшифровал и эту записку. Еще до конца не веря в свою удачу, он прочитал: «Левиафан-Василиску и Единорогу. Дом пятьдесят три Руксетер-роуд остается убежищем». Джон попытался расшифровать другие записки, вынутые в январе и феврале, но здесь шифр не подошел. Тем не менее Джон почувствовал любовь ко всему человечеству. Он ликовал, ему теперь хотелось хоть с кем-нибудь поделиться своей радостью. Конечно, лучше всего рассказать об этом Дженифер. Он вскочил, побежал к телефону, но поймал себя на том, что набрал первые три цифры номера Колина, и положил трубку, уже неуверенный в том, что хочет слышать чей-нибудь голос. Пожалуй, лучше пойти к этому дому и разобраться на месте, что значит слово «убежище».

На улице совсем стемнело, но разве это имеет значение? И такие дела лучше делать в темноте. Он мог бы подъехать туда на «хонде». Через Александровский мост на Невин-стрит. А она переходит в Руксетер-роуд. Он влез в свою «кожу» для мотоцикла, черную и более тяжелую, чем курточка Дженифер.

Первые капли дождя застали его, когда он повернул на Берн-роуд. «Если дождь разойдется, как прошлой ночью, авантюра может сорваться», — подумал Джон. Конечно же, это авантюра, и непонятно, зачем он ищет приключений на свою голову. И ничего удивительного, если он не выберется оттуда. В последнее время в газетах и по ТВ много писали и говорили о наркотиках, так много, что Джону иногда казалось, что каждый, кроме, может быть, его одного, когда-нибудь да попробовал наркотики. Слушая и читая об этом, можно подумать, что целая нация постепенно глупеет, принимая допинги или даже крэк. А что, если те люди, за которыми он охотится, связаны с наркотиками? Или даже сами их производят, поэтому и шифруют свои сообщения для безопасности. Они могут оказаться как наркодилерами, так и мелкими торговцами, или, как их называют в той среде, — «толкачами».

Ветер утих, и гладкая поверхность реки маслянисто поблескивала. За мостом дорога сужалась, пробегая под стенами кафедрального собора и дальше между офисными зданиями, и расширялась только на Невинской площади, где за зелеными газонами и фонтаном, который после шести уже не работал, стояло здание городской администрации. Часы на соборе Святого Стефана отбивали несчетное число ударов. Вокруг — ни души, даже машины куда-то исчезли, только на постаменте памятника Лисандру Дугласу — филантропу, исследователю и первому мэру города, сидели два панка с ярко выкрашенными волосами, одетые еще более эксцентрично, чем он сам. Они ели рыбу с картошкой из бумажных пакетов.

Джон объехал площадь по кругу. Улицы разбегались от нее лучами, и третьей по движению была именно Невин-стрит. Неоновые цифры наверху башни страховой компании «Сит-Вест» подсказали, что уже две минуты первого и девять градусов тепла. Всю левую сторону Невин-стрит занимали корпуса политехникума. Неожиданно вращающиеся двери центрального входа повернулись, и он увидел Питера Морана. Питер вышел из здания и начал спускаться по ступенькам. Джон видел его только дважды, но смог бы узнать всегда. «Мы можем забыть лица друзей, но врагов — никогда!» Где-то он это читал.

И с этим мужчиной жила его жена?! Джону хотелось бы высказать все, что он о нем думал, но, притормозив, он лишь повернул голову и оценивающе взглянул на Питера. Белокурый, ничем особенно не выделяющийся, с худым лицом, в очках. Стекла в них были такими толстыми, что сразу становилось ясно, насколько он близорук. Естественно, в этот раз он не смог бы разглядеть толщину стекол, но он обратил на них внимание в ту встречу, о которой Джон вспоминал с болью, которую не мог забыть, как не мог забыть и лицо Питера. А вот Моран вряд ли узнал его. Человек на мотоцикле почти неузнаваем, это уже не человек, а скорее приложение к мотоциклу, черному, хромированному, с седлом таким же кожаным, как и его наездник.

Джон прибавил газ, мотор взревел и помчался в направлении Руксетер-роуд.

— За два дня до назначенной свадьбы, — рассказывала Дженифер в тот вечер откровения, — он в конце концов сказал мне, что не может на мне жениться, что не может пройти через это. Он на самом деле не объяснил причину, просто повторил, что не может. Я не поверила своим ушам. Я думала, что он так шутит. Мы были у меня — ну, у моей мамы. Еще дома как раз была тетушка, приехала на свадьбу из Ирландии.

— И ты сразу поняла, что он не шутил? — спросил Джон.

— Немного погодя. Не сразу. Я подумала, все из-за нервов. Я имела в виду эти хлопоты с белой свадьбой, весь этот народ. Просто он выбит из колеи. Я предложила бросить все и зарегистрироваться в мэрии, и совсем необязательно делать все глупости, как желает мамочка. Но он ответил, что дело здесь не в этом. Сама идея жениться — бредовая. Он не может смотреть на происходящее без страха, что он не из тех мужчин, которые когда-либо женятся. И неожиданно он шепнул мне еще кое-что. Вы понимаете, что? Здесь уж нечего было говорить. Мы просто посмотрели друг на друга, он сказал «Ну все, пока!», вышел и закрыл за собой дверь. Вошла моя мама и попросила не отпускать Питера, пока его не представили тетушке Кэти. Я ответила, что он уже ушел и свадьбы никакой не будет. Мама сначала рассмеялась, а потом, когда до нее дошло, она начала плакать, вернее, пронзительно вопить. Хуже всего, когда сдержанные люди теряют самообладание. Я не плакала тогда, нет. Я была оглушена, я даже на него не злилась.