Двое на одном велосипеде - Анатолий Мошковский

Санька не дождался его возвращения.

Крикнув: «Мальчики, погодите! Ещё не всё!» — он рывком вскочил с мостка, помчался на участок к своему полуигрушечному, полунастоящему домику, достал из-под матраца тяжёленький, с торчащим шнурком спичечный коробок — если бы в нём были спички, он был бы куда легче!

Прибежав к пруду, Санька открыл другой люк на полубаке «Пирата», сунул коробок внутрь. Поджёг шнурок и почувствовал, как к горлу подступили слёзы. Наверно, это было безрассудно, странно, глупо… Но пусть будет так.

Сильным толчком Санька оттолкнул бриг от берега…

И закричал:

— Спасайсь, кто может!

Мальчишки, ничего не понимая, остались на мостке, и тогда Санька стал сгонять их, сталкивать на берег. И Марину потянул за руку.

Санька знал — никакая опасность ребятам не угрожает, и всё же хотел отогнать их подальше: мало ли что бывает. Ветер относил бриг к середине пруда, и было хорошо видно, как горит огонёк на шнуре.

Но никто ничего не понимал… Никто!

Даже Саньке не очень верилось, что вот сейчас это случится.

— Смотрите! — крикнул он. — Все смотрите на бриг!

Новые голоса послышались возле пруда. Борис с десятиклассником Серёгой, рослым, как студент третьего курса, с пробивающимися усиками и басовитым голосом, подошли к мостку.

Серёга был с карманным фонариком. Он осветил по очереди лица ребят, мосток и уже совершенно тёмный пруд.

Борис, заметив Крылышкина, глухо сказал:

— Ага, и ты здесь!

В это время раздался взрыв.

Столб ярчайшего огня взлетел в воздух, отразившись на мгновение в воде, вырвал из густой темноты кусты у берега и ребят возле мостка. Облачко чёрного дыма стремительно взмыло вверх, и стало очень тихо. И пронзительно, до рези, до слёз в глазах стало видно, как горят паруса брига, как тлеют его мачты и реи. И огонь зловеще отражался в воде.

— Сань, зачем ты это сделал? — плачущим голосом закричал Вася.

Другие тоже закричали, даже Марина и та стала ругать и корить его.

— Это не я сделал, а предатели! — ответил Санька. — Один среди нас! Он подал сигнал другому предателю на бриге, и тот взорвал корабль… Предателей ругайте, а не меня!

— А кто среди нас предатель? — спросил Вася.

— Если бы я знал! Но он есть, есть… Он затаился и ждёт случая, чтобы навредить нам…

— Трепач ты, вот кто, — сплюнул Эдька.

— А предатель на бриге? Он бросил факел в пороховой погреб? — подал тонкий голосок Крылышкин. — А он не погиб?

— А ну проваливай отсюда, пока сам не пошёл ко дну! — недобро сказал Борис. — И чем быстрей, тем лучше! Ну? — Он молча взял Крылышкина за ворот рубахи и так потряс, что у того беспомощно заболталась на тонкой шее голова. — Тебя кто звал сюда?

Санька почувствовал лёгкое удушье. Борис был старше его, наверно сильней, но Санька терпеть не мог такого. Он шагнул к Борису.

— Я звал. Оставь его… Он ведь маленький, а ты… Откуда в тебе столько злобы? — Санька цепко схватил руку Бориса, всё ещё державшую Крылышкина за ворот рубахи. — Кому ты мстишь?

— Тебя он выдал пастухам, а ты и рад? А я — другой человек, у меня крепкая память, я не забываю подлости, и я не хочу, чтобы он здесь торчал! Я видеть не могу этого болтуна и слюнтяя! — Борис другой рукой стал срывать Санькину руку и резко оттолкнул его, так что Санька чуть не упал и больно стукнул в грудь Марину и в плечо Васю, стоящих рядом. — Нечего здесь делать соплякам!

— Отойди, — попросил Санька напряжённым голосом, едва сдерживая себя. — Он не виноват… Отойди, ну? И отпусти руку… Кому говорят?

— Сброшу в пруд! — предупредил Борис. — Марина, уведи своего психопата, любителя свеженьких огурчиков, или я…

Санька сделал стремительный выпад правой, и все ахнули.

В воздухе мелькнула белая рубаха Бориса, и он тяжко плюхнулся в пруд, обдав всех холодными брызгами.

— Я тебе дам! Я тебе покажу, гад! Воришка! — закричал Борис, встал на ноги — вода ему была по грудь — и, весь мокрый, с прилипшими ко лбу волосами, в зелёных водорослях и тине, ринулся на берег.

Но берег был скользкий, Борис несколько раз съезжал в воду, и кто-то из малышей прыснул.

Тогда вперёд вышел Серёга, подал Борису руку и одновременно загородил своими широкими, уже вполне студенческими плечами Саньку. Вытащил Бориса из пруда и сказал:

— Всё. Представление окончено. Малышня, по домам! И чтобы молчок. А взрослые остаются здесь… Всё выясним!

Крылышкин с Васей и другие малыши шмыгнули к калитке, и кто-то из них — кажется, Вася — восхищённо шепнул: «Ну и ударчик!»

Однако Санька не был доволен случившимся: он не любил драться, и если бы Борис не прицепился к Крылышкину и не вспомнил про эти чёртовы огурцы, он никогда бы не пустил в ход кулаки.

Одно мучило Саньку: дед Кхе был не вредный, скорей безобидный и нудный — Борис куда хуже его! — и стоило ли из-за этого рвать его огурцы? И для проверки собственной меткости и храбрости разбивать из рогатки общественную лампочку на столбе возле колодца? Об этом никто, кроме него, не знает. Но он-то, он-то знает!

Стоило ли это делать? Ну нарвал полный карман огурцов, ну брызнула осколками лампочка… Ну и что?

Много он этим доказал себе?

Глава 12. Работяги

Санька пришёл домой в самом скверном настроении: он совсем не хотел тратить коробок с серой, приготовленный для другого, и взрывать бриг, который строил больше месяца, ради которого несколько раз ходил в совхозную мастерскую к Алексею Григорьевичу.

Как всё глупо получилось! Санька не ждал, что Борис полетит в пруд; и ведь ударил его не очень сильно. Видно, стоял неустойчиво и не ждал удара. Когда Серёга пытался помирить их и отругал того и другого, Борис угрожал, что ещё отлупит Крылышкина и ему, Саньке, припомнит за всё…

Вряд ли Борис исполнит своё обещание, зато он понял силу Санькиных кулаков и, возможно, больше не будет приставать к малышу. Хуже было другое: как бы всё не дошло до деда. Ведь он-то, Санька, лишь делал вид, что не боится его угроз. Это он перед Васькой хвастался, что его могут только с милицией услать на лето к тёте Ольге. Запросто могут и без милиции, и не пикнешь. А Марине не позволят ехать с ним. И точка. Не взрослая ещё — девчонка. Отец тоже не против. Он думает, Санька там отдохнёт лучше, чем здесь. И не хотелось разубеждать его.

Санька не боялся деда. Если бы боялся, это было бы не так страшно. Хуже было то, что он ненавидел деда. Его отец это чувствовал и время от времени просил Саньку как-то понять деда. А Санька не хотел этого, а скорее всего — не мог. Чего там его понимать, если он насквозь виден невооружённым глазом и весь как на ладони?! Наверно, отец хотел, чтобы Санька не столько понял, сколько оправдал деда… А это было невозможно! Что для деда главное? Чтобы всё на его огороде и в его жизни было в порядке, аккуратненько, чистенько. Чтобы все его слушались и думали в точности так, как думает он. И никаких там отклонений! Ни на миллиметр, ни на йоту… Боже упаси! Поглаживая свою ухоженную бородку и прищурив глаза, дед любил во время вечерних чаепитий поучать и делиться своим бесценным, полувековым опытом. Он уверял, помешивая в стакане серебряной ложечкой варенье из собственной чёрной смородины, что жизнь — сложнейшая штука и требует от каждого большого искусства: осмотрительности, смётки, ловкости, умения понравиться и находить общий язык с нужными людьми и держаться подальше от слабых, неумелых, «чокнутых» людей…

Санькину маму он тоже всю жизнь считал «чокнутой» и бессребреницей, то и дело спорил и ругался с нею — это даже Санька хорошо помнит. Деда возмущало её неумение жить и постоять за себя. Например, не умела получить до положенного срока отдельную квартиру, тратила на что не надо деньги, перечила школьному начальству — мама была учительницей, — заступаясь за трудных, неуступчивых, но справедливых ребят. Она преподавала в старших классах математику и очень любила звать к себе гостей, в том числе и старшеклассников; любила шум, смех, веселье — и не раз бегала к соседям одалживать деньги, чтобы купить повкуснее торт и конфеты. Вначале мама до хрипа спорила с дедом Демьяном, потом махнула рукой и перестала: что толку? Санькин отец всегда держал сторону мамы и принимал на себя направленный на неё огонь. И всё-таки дед был его отцом и, наверно, не всегда был таким, как сейчас. Взрыв в их семье произошёл из-за дяди Миши, маминого брата, молодого инженера, только что окончившего Бауманское училище. Он был маленький, смуглый, подвижный, с чёрными усиками и пристальным свечением в глазах. Он часто бывал у них, иногда ночевал, и Санька буквально не отходил от него — так много интересного знал дядя Миша о технике, новейшей и древней, так точно и быстро умел паять, сверлить, клепать… Ему ничего не стоило отремонтировать остановившиеся часы или внезапно погасший телевизор, переставший накаляться электроутюг или дававшую перебои отцовскую бритву. Он помогал Саньке строить модели и придумывал для него новой формы суда и двигатели… Дед относился к нему более чем сдержанно. А взрыв в семье получился оттого, что дядя Миша нечаянно прожёг в нескольких местах на дедовой кухне (они жили в его просторной трёхкомнатной квартире) особые, с трудом добытые пластиковые плитки на полу. Дед грубо накричал на дядю Мишу и заявил, что если тот хочет бывать у них, он должен уважительно, аккуратно пользоваться квартирой. Дядя Миша не сказал ни слова и ушёл, а через неделю мама с отцом и Санькой съехали от деда на частную комнату. Мама перестала ездить даже в гости к деду, и тот жил совершенно один в своей громадной гулкой квартире. Он был уверен в своей правоте и не раз в отсутствие мамы звонил отцу и приезжал, уговаривая вернуться, но только без мамы, советовал уйти от неё, пока не поздно, потому что отец, дескать, глубоко ошибся, женившись на ней: настоящей жизни и счастья ему не видать. В его годы, утверждал дед, уже пора чем-то обзавестись — хорошей обстановкой, автомобилем, полезными связями, деньгами на чёрный день, а они с женой живут так, что к ним ничего не прибывает, лишь убывает…