Русская поэзия Китая: Антология - Николай Алл

«Я уйду куда-то, где сейчас темно…»

Я уйду куда-то, где сейчас темно,где ночное небо звездами полно,где на белом поле лапчатая ель,в тридесятом царстве, за тридевять земель.

Я не буду помнить душные сады,кровью на дорогах легшие следы,человечьих песен вспомнить не смогу,буду ждать чего-то на пустом снегу.

Буду ждать и слушать, как зовет сова,как под снегом шепчет сонная трава,как ликует месяц звонкою красойдевушки небесной с огненной косой.

Будет ночь, как сказка, будет ночь саматрепетать, как чудо, за плечом холма,и тихонько полем, где тропинки нет,проберется в душу небывалый свет.

«Иду одна. Большое поле…»

Иду одна. Большое поле,кругом цветы, трава, трава.И нет в душе привычной боли,лишь пустота и синева.

Как будто кто-то тронул тихо,промолвил: «Ты теперь в раю,не поминай, не надо, лихомнечаянную жизнь свою!»

И я поверила; не стала;сдержала бурю горьких слов.Но — Боже! — как ужасно малопустого поля и цветов…

«Нам скорбь великая дана…»

Нам скорбь великая дана,и мы ее несем, как знамя,дорогами слепыми сна,который тянется веками.

Настанет мир, взойдет зерно,в лесах родится дичи много,все будет людям прощено,и станут люди славить Бога.

Но мы останемся одни:за серым пологом туманагорят огромные огни земли,не нам обетованной.

«Чем выше и блистательней полет…»

Чем выше и блистательней полет,тем человек больнее упадет,

и чем великолепней свет сиял,тем жальче тот, кто в темноту попал.

Дай, Боже, ровный путь и тихий светспокойнее житья для сердца нет.

«Нелепы в жизни перемены…»

Нелепы в жизни перемены…Друзей уносят поезда,и прочь уводят морем пленнымбольшие серые суда.

И города сейчас не те же,в которых раньше я жила,и ночью сны бывают реже,и неба синь не так светла.

Лишь сердце перемен не знает:оно растет, уходит вдаль,но в глубине своей ласкаетвсе ту же радость и печаль,

и самых ранних лейтмотивовне изменят в его струнепаденья в пропасти с обрывови взлеты снизу — к вышине.

«Я не Мария больше: только Марфа…»

Я не Мария больше: только Марфа.Свои мечты я продала за труд.Покрыта пылью золотая арфа,ослабленные струны не поют.

Способно и к труду привыкнуть тело,и может сердце, кажется, забытьо том, как раньше бредилои пело и не умело по-земному жить.

Но только иногда далеким звукомдавнишний сон напомнит о себе;о, иногда — нет равных этим мукамв железной человеческой судьбе —

и сердце опустевшее, земное,познавшее работу и покой,мучительно забьется, и заноет,и до краев наполнится тоской,

и долго будет рваться к тем планетам,которые оставило давно, —не зная, что отвергнутого светаему уже увидеть не дано.

«Поцелуешь горестные веки…»

Поцелуешь горестные веки,Скажешь: «Дорогая, улыбнись!» —в час, когда засеребрятся рекии подернется туманом высь.

В далеко ушедшем Кватрочентотак писали небо мастера:облака развившаяся лента,звездная кайма из серебра.

Что же делать, если счастье зыбко,и последний луч дневной зачах,если не разгадана улыбкау мадонны Лизы на губах?

КИТАЙСКИЙ ПЕЙЗАЖ

В небе сонном и алом

Над зеленым каналоми над рощей бамбука,в небе сонном и аломни дыханья, ни звука.

Там, где сгустиласьпредвечерняя мгла,остановиласьзвезда, взошла;

в объятую сномводу каналабелым пятномупала…

НА КИТАЙСКОМ ХУТОРЕ

Точно кружевом, одетый тиной,на закате тихо спит канал.Высоко над хаткой и плотинойжелтый месяц остророгий встал.

Вот покойный и приятный жребий —как сказать: неласкова судьба?В фиолетовом вечернем небетонких листьев черная резьба.

ГОРОД

В. В.

Золотые звезды с сучьев кленана асфальте ковриком легли,и туман, серебряный и сонный,скрыл шероховатости земли.

Помнишь город? Или ты в нем не был?Вечером усталым и немымгорестно заплаканное небо,столько лет висящее над ним,

площадь возле старого вокзалаи фонарь, зажженный над мостом, —помнишь ли, как я тебя встречалаи куда мы шли с тобой потом?

Если вечером таким прозрачным,трогательно тихим, кружевным,сон, который издавна утрачен,неожиданно встает — живым,

если ж ветер, если солнце светит,голубеет в озере вода,этот город, где мы были дети,я не вспоминаю никогда.

«Белая апрельская луна…»

Белая апрельская луна,и, остановившись в этом миге,кружевом курчавилась волна,точно на пейзаже Хирошигэ.

Там, где горизонта полоса,лунный луч своей рапиройтонкой осторожно тронул парусауходящей на ночь в море джонки.

Мы следили, стоя там одни,как в воде у самого причалаинфузорий вспыхнули огни;слушали, как тишина молчала.

И за то, что мы стояли там,нам присуждено хранить навекив памяти, как нерушимый храм,эту ночь в порту Симоносэки.

ПАМЯТЬ О ПЕКИНЕ

Открывали маленькие лавочкипод старинной городской стеной.Продавали нитки и булавочки,торговали чаем и ханой.

На закате, побренчав гитарами,рано спать ложились старики;молодежь прогуливалась парами,и в садах пестрели цветники.

Так трудились, обрастали внуками,наживали денежки порой,отдыхали в праздник под бамбукамивозле желтой речки за горой.

А потом зарделось в небе зарево,донеслась до города беда —отобрали новые хозяеванажить многолетнего труда.

Вот и все. Позакрывались лавочкипод разбитой городской стеной,где цветы цвели — повяли травочки,и гитар не слышно… ни одной.

ПЛАЧ ПО ХАРБИНСКОМУ РАЗРУШЕННОМУ СВ. НИКОЛАЕВСКОМУ СОБОРУ

Помолитесь о нашем храме —что закрыт, разрушен, разбит,неовеянный в фимиаме —в кучах мусора был зарыт!

Не звонит его колокольня,не блестят его купола…Сердцу холодно, сердцу больноот людского горького зла.

Над мощами храма потемки,но забыть его не хочу!За его святые обломкизажигаю свою свечу.

МИХАИЛ ВОЛИН