Москва Нуар. Город исковерканных утопий - Наталья Смирнова

Задремав, он пришел в себя от собственного кашля.

На потолке плясала паутина. Дым горелой шерсти ел глаза и резал в горле. Выпавшая из пальцев сигарета запалила ворс ковра. Растерев тлеющие волокна рукавом, Вельцев поглядел на часы и недоуменно встряхнул запястьем: он спал больше четверти часа. Тампон отстал от раны, так что кровью напитался не только пуловер под спиной, но и ковер под завернувшимся пальто.

Вельцев осторожно встал с кровати.

— Лана, — позвал он.

Ответом ему была звенящая, какая-то неровная, шероховатая тишина. Думая, что у него заложило уши, он открыл и закрыл рот. Пол крупно и мерно, как в качку, подымался и проваливался под ногами.

Опираясь рукой на стену, Вельцев вышел в прихожую. Входная дверь была по-прежнему заперта. Он посмотрел в глазок, подергал скобу, опять открыл и закрыл рот, и прислушался: где-то далеко, почти на пределе слуха, в этой шероховатой тишине захлебывалась сирена то ли «Скорой помощи», то ли милиции. Неожиданно в кухне раздался телефонный звонок. Вельцев оттолкнулся от двери, но замер на полушаге — второго звонка не последовало, шероховатая тишина поглотила и его.

Он возвратился в комнату и хотел лечь, как снова заголосил телефон и снова оборвался на первом звонке. Пачкая кровью обои, Вельцев пошел в кухню. Ниже груди и выше колен он почти не чувствовал себя, ему мерещилось, что ноги движутся отдельно от тела — то отстают, то торопятся, и оттого так непросто держать равновесие. Свет в кухне был погашен, комнатка озарялась цветными сполохами гирлянды, проложенной вдоль оконной рамы с внутренней стороны. На старом телефонном аппарате, под номеронабирателем, горела желтая лампочка.

Сев к столу, Вельцев взял трубку, приложил ее к правому уху и поджал плечом. Его левая рука, потянувшаяся к клавишам, легла на стол — в трубке раздавались суетливые, перебивавшие друг друга голоса Ланы и бабы Агафьи. Телефон был подключен к линии параллельно с другим аппаратом, которым, судя по отменной чистоте и громкости звука, пользовалась баба Агафья. Голос Ланы, разбавленный слабым эфирным шумом, слышался тише, будто издалека.

— …я, как увидела его, чуть не уссалась со страху, — тараторила Лана, задыхаясь и, видимо, боясь, что ее прервут. — Думала: все, шлепнет. Пукнул Пхукет мой.

— …ну, а так вот с карточкой-то, — в тон ей и почти не слушая ее, говорила баба Агафья, — она из пачпорта у него выпала, а он и не заметил. Я, как вас запёрла, ее в снегу нашла, а дома ахнула: зачем, думаю, с пропиской городской в гостинице селиться, да потом, коли гостиница оплачена, в нашу Тмутаракань лезть? Ну и, не будь дура, пошла телевизором щелкать. А там — матушки-сватушки! — и фотография, и фамилия, и приметы. Номер, куда звонить. — Бабья Агафья громко, с грудным придыхом, чихнула. — Я аж обмёрла.

— А Фаридка когда подвалил… — прыснула от смеха Лана, — после звонка тебе я сразу ему звякнула, смекнула про долг Шарфиков… этот-то как раз в ванной был… ну, и Фаридке-придурку даю знать… — Она ёрнически зашептала: — У этого с Шарфиком на полдвенадцатого стрелка…

— Могла б и на пораньше, дура, — сказала с укоризной баба Агафья. — Они с центровыми чуток под окнами не поцеловались. Мозги есть?

— Ну, ты бы тоже тогда не гнала коней, — огрызнулась Лана.

— Да кто ж знал, что они так быстро заявятся, в пургу-то?

— Вот и не гнала бы. Этот-то все равно бы никуда не делся.

— Откуда тебе знать?

— Оттуда: запал он на меня. Не знаю, почему. Но я эти кобелиные выкидоны всегда чувствую. А скорей всего — чего мудрить — на прошивку очередную мою. Я сама в этот раз такого не ожидала — кровищи было… — Лана помолчала. — Да, а что ты этим сказала, которые на «мерсе» подваливали?

— Ну, так это, — шмыгнула носом баба Агафья, — они не то что без трех мильонов — вообще без копейки были. Я сказала, не пущу. Через мой труп. Ну, смотрю, поняли: не на ту нарвались. Сходили куда-то, пошушукались там, потом, видать, уехали. И вот, перед тобой, звонили опять. Сказали, чтобы ждала — сейчас будут. С деньгами. А твои?

— Кто — мои? — не поняла Лана.

— Ну, душманы Фаридкины.

— Так я чего звоню: порешил этот их, кажись, подчистую. Прикинь?

— Откуда знаешь?

— Сотка ни у одного не отвечает.

— Короче, свободны вы теперь. Да с денежками. И от меня, и от Фаридки ушли… — Баба Агафья довольно заквохтала. — Куда намылились-то?

— Я ж говорю, в Тайланд. Завтра путевки горящие в одной конторе сливают. Думаю, успеем… Эй, туруп, — сказала Лана куда-то в сторону, — успеем? — В ответ ей прозвучал невнятный и улыбчивый мужской голос. — Туруп говорит, успеем.

— Ну, ладно, — вздохнула баба Агафья. — Заговорилась я с тобой. Может, эти еще позвонят, а телефон занят. Ты этого точно хорошо запёрла-то?

— А что, от соседнего подъезда дойти глянуть — ломает уже?

— Да боюсь я его, душегуба. Взгляд у него… до затылка дерет.

— Не бойся, — усмехнулась Лана. — У него у самого душа на ниточке болтается. Если есть, конечно.

— Слушай, — перешла вдруг на шепот баба Агафья, — а что, вот он нынче на параллельном-то слушает? Свят-свят, я и не подумала-то.

— Вряд ли, — хмыкнула Лана. — Не до того ему сейчас. На станке, скорей всего, доходит. А даже если и слушает… Алло, — сказала она измененным, низким голосом. — Ад на проводе. Ваш номер определился. Бог позвонит вам, когда…

— Типун тебе на язык, дура! — хрипло гаркнула баба Агафья и плюнула. — Бога, бесстыжая, побойся-то! — Раздался дробный клацающий удар, после чего в эфире заскакали короткие гудки. Желтая лампочка под номеронабирателем погасла.

Вельцев, словно рассчитывал услышать что-то еще, недолго прижимался ухом к трубке, затем, сев прямо, аккуратно подхватил ее и опустил на рычаг. Красные сполохи иллюминации толклись на светлой столешнице, напоминавшей в эту минуту безлюдный каток.

Гремя стулом, который двигал перед собой на манер ходунков, он вернулся в комнату, влез на еще дымящуюся кровать, взял из кармана паспорт, пролистал его, потряс вверх корешком и бросил. Ковер со всей постелью, казалось ему, кренило на левую сторону. «Рвется там, где тонко», — думал он, вспоминая, как вчера в регистратуре сунул гостиничную визитку между страниц паспорта и как сегодня искал ее в бумажнике, не соображая, что ищет. Внутри него будто выходило из берегов горячее море. С рассеянной улыбкой он воображал заплаканное лицо Ланы, сидящей у его ног, и, словно к чему-то стороннему, приценивался сразу к нескольким мыслям, следовавшим одна из другой: так как образ Ланы уже существовал самостоятельно, звучавший только что в эфире смешливый голос больше не принадлежал ей и, значит, не было никакого особого, личного, резона советовать этому незнакомому человеку, ненароком выписавшему себе и своему турупу настоящих, профессиональных мясников, немедля удариться в бега. Выудив из-под ворота нательный крестик, Вельцев сунул его в зубы. В темноте перед ним маячила назойливая картина: горящая, глодаемая пепельной каймой лаковая путевка с изображением тропического водопада. На стене зябко частили ходики с кукушкой. Простуженным железным скрежетом вскоре пробило час. Птичья ставенка не открылась, лишь задрожала, однако Вельцеву за игрушечной возней послышались громы небесные — кто-то так же вхолостую, аккуратно ворочал замком входной двери. Он не глядя подобрал пистолет, взвел курок и усмехнулся человечку на шнурке: без звонка.

Часть 2

Мертвые души

Александр Анучкин

Поляна тысячи трупов

Лосиный Остров

Москва, Восточный административный округ, муниципальное образование «Богородское». 1996 год.

Когда Николай Петрович Воронов вот так сидит и вот так смотрит: жди беды. Впрочем, если он смотрит как-то иначе, все равно — жди. Николай Петрович и беда — близнецы-братья. Его за глаза зовут Бандерасом — в честь мексиканского актера, покорившего мир своей чрезмерной мускулинностью, своим диким мачизмом. Когда смотришь на настоящего, голливудского Бандераса, кажется, что он какой-то ненастоящий. Ну не бывает таких. По крайней мере, так говорят. Я сам уже давно не был в кино — дорого и бессмысленно. Тем более, что совершенно живой и настоящий Бандерас отечественного розлива сидит сейчас передо мной, а я сижу и смотрю на него.

Я понимаю, что встретить на своем пути такого мужчину — это огромная удача. Только не подумайте, что я как-то там альтернативно ориентирован или что мне не нравятся женщины. Боже упаси! Просто Николай Петрович — действительно прекрасен.

Ему что-то около сорока, у него волосы (как пишут в книгах) цвета воронова крыла, они зачесаны на пробор, набок, но слишком длинны. Он на дежурстве уже вторые сутки, но на нем — белоснежная рубашка без единой складки, а воротничок… Боже, его воротничок!