Конец света - Виктор Казаков

– Я газету заберу, – слегка поклонившись, сказала она. – Завещаю положить трубочку в гроб – пусть и на том Свете посмеются над дурой-бабой. А к вам пришла просить: у моего мужа только в последние дни мозги сдвинулись, а так он человек хороший, правда, очень доверчивый; напишите про него в газете что-нибудь положительное, мол, скромный труженик, фронтовик, орденоносец, отец троих детей… подбодрите старичка, а то, боюсь, помрет.

Старушка заискивающе посмотрела в глаза Грушина.

…По просьбе Павла Петровича на другой день в деревенский дом Кадуковых, стоявший на западной окраине Обода, редактор послал репортера Петю Наточного – «написать положительный материал о фронтовике и отце троих де тей». Петя пробыл в доме двадцать минут, с героем, нарядившимся в черный, увешанный медалями костюм, выпил рюмку самогонки, а к вечеру написал и положил на стол редактора «положительный материал». Григорий Минутко, прочитав заголовок «Не стареют душой ветераны», скривился, будто по ошибке разжевал целый лимон:

– Тебя, Петя, никакая перестройка не перестроит.

Работа в газете не отнимала у Грушина всех сил. Конечно, оставаясь делом главным, «Летопись» писалась теперь медленнее, сочинялась в основном по ночам, зато в книге появились новые герои – те из ободовцев, с которыми Павел Петрович впервые увиделся только сейчас, в редакции.

Вот несколько рукописных страничек об одном из них:

«Человек этот в Ободе ни на кого не похож. Сколько помнили горожане, Владимир Васильевич Кудрявцев никогда нигде не работал, жил, как свидетельствовала молва, на деньги живущего в Москве сына-инженера – тот регулярно посылал папаше, которого, видимо, искренне любил, щедрые переводы. Большую породистую голову человека-тайны увенчивала густая, длинная седая шевелюра; овальное лицо тяжелым подбородком несколько непропорционально вытягивалось книзу. Встречаясь на улице с прохожими, Кудрявцев с каждым галантно раскланивался, при этом его большие черные глаза внимательно вглядывались в людей, будто постоянно искали среди них потерянных им знакомых. Одевался Владимир Васильевич в строгие костюмы, носил непривычные ободовцам яркие галстуки и ходил со старомодной коричневой тростью; но иногда – летом, в знойные дни – появлялся на улице в простецких, протертых почти до дыр джинсах и легкомысленных разноцветных майках.

У Кудрявцева не было друзей, в городе он ни с кем подолгу не разговаривал и никогда ни одному человеку не рассказывал о себе. Зато о нем рассказывали…

Рассказывали о красавице-незнакомке, будто много лет назад встреченной молодым Володей на берегу южного теплого моря в жаркий летний день – она, подобно античной богине, внезапно вышла из крутой прибрежной волны и так же внезапно исчезла в синей пучине. Незнакомка была так красива, что, увидев ее, Володя потерял голову, – с тех пор в голове его царил только ему одному понятный порядок. Некоторые рассказывали, что незнакомка в тот день вовсе не ушла обратно в море, а с удовольствием осталась на берегу с Володей, потом они поженились и родили сына, потом незнакомка, которая, конечно, уже давно перестала быть незнакомкой, внезапно умерла. Находились знатоки, которые оспаривали и эту версию; по их словам, незнакомка не умерла, а убежала от Володи с побывавшим в Ободе проездом генералом танковых войск, отцом пятерых детей и мужем сварливой генеральши; будто видели незнакомку недавно на маленькой эстраде в каком-то московском ресторане, где она под гитару чувствительно исполняла известную песню про молодых генералов…

Где была правда и где был миф? Ободовцев вопрос этот несильно интересовал, они берегли тайну, полагали, что тайна должна оставаться тайной, а если кому-нибудь не терпелось приподнять ее покров, то это были люди несерьезные, малоуважаемые, город звал их сплетниками и фантазерами. Впрочем сплетни и фантазии делали тайну еще более загадочной, а потому и более интересной.

И вот этот человек, в дорогом белом костюме, тонкой льняной серой рубашке, в галстуке и с неизменной коричневой тростью в руке, в один, как говорится, прекрасный день явился перед столом, за которым я работал. Представляясь, улыбнулся, показав крепкие зубы. Я, конечно, знал все, что о Кудрявцеве рассказывали в городе, поэтому, не скрывая любопытства, протянул ему руку:

– Рад познакомиться, Владимир Васильевич.

Кудрявцев сел на стоявший напротив моего стола стул, не делая паузы, из маленького чемоданчика достал напечатанную на принтере одну стандартную страницу и положил ее на стол.

– В последние годы, – пояснил, – я старался запечатлеть на бумаге когда-то взволновавшую меня сцену. Сегодня я закончил работу и хочу, чтобы вы прочитали рукопись.

Помня о своих служебных обязанностях, я уже совсем было собрался спросить гостя, как его сцена соотносится с нашей новой рубрикой, но что-то не позволило мне совершить бестактность – что-то вовремя подсказало, что Кудрявцев скорее всего не только о нашей новой рубрике, но и вообще о городской газете никогда ничего не думает – он живет в своей, никому из нас не знакомой системе координат и наши системы не совпадают и даже не пересекаются.

Я взял в руки страницу, но тут же положил ее на стол.

– Я прочитаю ваше сочинение сегодня вечером дома, а завтра, если вы удостоите визитом, расскажу вам, как я ее понял. Не возражаете?.. Но, простите, вы сказали, что работали над рукописью «в последние годы». Я правильно понял – на одну страницу у вас ушли годы?

– Увы, так, – Кудрявцев приставил к столу трость и, сжав правую кисть руки в кулак, большим пальцем почесал лоб. – Считаю, что всякое сочинение полезно при одном условии: если в нем есть открытие. А открытия содержатся в книгах у одного-другого десятка писателей, которых только и надо читать (а через пять-десять лет – перечитывать, потому что в разном возрасте книги читаются по-разному). У некоторых – из тех, что называют себя писателями, – самостоятельных мыслей хватило бы в лучшем случае на одно произведение или даже, как, например, у меня, – на одну страничку, у большинства же пишущих открытий нет вовсе, потому что у них нет таланта самостоятельно смотреть на мир и по-своему мыслить о жизни; им остается учиться у классиков и без конца на бумаге повторять в лучшем случае – классиков, в худшем – самих себя.

Кудрявцев поднялся со стула.

– С вашего позволения приду к вам завтра. В этот же час.

Я кивнул головой и вышел из-за стола, чтобы проводить гостя.

Вечером я читал взятую с собой рукопись:

«Большой красный шар, рассыпая по небу белые стрелы, быстро поднимался над ровной, будто очерченной по большой линейке, в утреннем тумане едва заметной линией горизонта. На фоне неба горизонт казался серым, даже темным, но я знал: там, на глубине, вечно волнующаяся вода – зеленая, как благородный изумруд. Я лежал на горячем прибрежном песке, в двух метрах от того места, до которого докатывались легкие синие волны. Через несколько секунд, возвращаясь в море, волны оставляли на песке мокрый темно-желтый след, и след этот, на километры протянувшийся слева и справа от меня, не успевал высыхать на подпаливающем его солнце, – на берег накатывался очередной невысокий вспененный вал.

Я был один, и мне было хорошо. В огромном, сильном пространстве царила гармония, и, мне казалось, я был ее необходимой частичкой. В некоторые минуты я слышал большой оркестр, который исполнял волшебную незнакомую музыку…

И вдруг… Сцена возникла неожиданно, будто всплыла со дна моря или соткалась из волн. Приложив ухо к песку и лениво прислушиваясь к мелодии очередной приближающейся волны, я вдруг услышал нечто новое в той ритмично повторявшейся мелодии – будто добавился к ней легкий таинственный шорох. Я поднял голову и увидел: вдоль берега под парусами быстро шел небольшой черный баркас. На таких суднах по Днестровскому лиману аккерманские рыбаки ходят ловить лещей и судаков… Откуда здесь баркас? Ну, понятной была бы нарядная белая яхта с красавцем-капитаном на корме или окутанный брызгами и веселым женским визгом, режущий морскую гладь прогулочный катерок… Откуда черный от прикипевшей к бокам смолы баркас, эти небрежно залатанные серые паруса?

И тут я понял, почему неожиданно появившееся в море судно не разрушило гармонию, которой я наслаждался минуту назад; напротив, в оркестр, игравший волновавшую меня музыку, оно привнесло очень важную новую партию, которой до этого (я только теперь об этом догадался) недоставало оркестру, – я разглядел на судне двух черных от загара молодых людей. Он стоял на носу баркаса, она, управляя судном, стояла на корме. Он что-то неслышное кричал и смеялся, она тоже весело смеялась и, продолжая стоять, лишь чуть-чуть пошевеливала рукой длинный деревянный рычаг руля. Он был широкоплеч и мускулист, толстая шея крепко держала на плечах черноволосую голову, я хорошо видел римский профиль – высокий лоб и хищный нос. Она была тоже красива – как только может быть красива хорошо сложенная, здоровая от природы молодая женщина, умытая морем, обласканная солнцем и закаленная соленым ветром, когда она радуется жизни и не скрывает своего предназначения – подарить радость мужчине…