Познавая боль. История ощущений, эмоций и опыта - Роб Боддис

призму наследования приобретенных привычек и черт характера. Такие люди, как Ломброзо, вывели боль из сферы психики, что противоречило тенденциям психологических исследований, и поместили ее в телесную оболочку, где она поддавалась количественному измерению.

Не все были согласны с Ломброзо. Параллельно существовало множество других представлений о боли. Один из современников Ломброзо, Паоло Мантегацца (1831–1910), понимал, что боль — это «субъективный опыт, факт сознания», а значит, она обусловлена контекстом, ситуативна и изменчива[66]. Однако, согласно Долорес Мартин Моруно, попытки Мантегаццы свести боль к «физическим и химическим изменениям в нервных окончаниях или нервных клетках» были ошибочными, поскольку боль определялась «в соответствии с доминировавшими кодами, нормами и институтами» того времени[67]. Мантегацца опередил события. Такая точка зрения предвосхитила современные знания о боли, но не помешала ему обосновать свои наблюдения с позиций эссенциалистской физиологии: физические изменения считались не следствием боли, но ее свидетельством. Это также не останавливало его от сознательного причинения боли в лабораторных условиях — он изучал и измерял, нанося контролируемые ранения целому сонму подопытных животных.

В иных случаях история альгезиметра отражает споры об устройстве боли, обусловленные конкретными историческими формами шовинизма, фанатизма и высокомерия. Ноэми Тузиньян продемонстрировала, что конкурировавшие друг с другом альгезиметрические приборы в конце XIX века должны были решить вопрос о функционировании боли: существует ли специфический болевой «путь» или же боль складывается из «паттерна» ощущений. В 1880-х годах в Швеции были предприняты попытки «составить карту» «распределения сенсорных точек с помощью игл, фарадического тока от одного электрода, узких струй горячей и холодной воды, пробковых точек и маленьких капель эфира», а немецкие ученые попробовали определить, в каком именно месте на коже возникает восприятие сенсорной стимуляции[68]. В то же время альгезиметрические измерения, проведенные антропологами в Торресовом проливе в 1898 году, продемонстрировали, что «жители острова Мюррей в два раза слабее чувствуют боль, чем английские мужчины и мальчики»[69]. Уверен, Ломброзо оценил бы такие результаты. Это послужило основой для литературного и политического представления о бесчувственном неполноценном «другом», которое оправдывало логику колониальной экспансии и принудительного переселения народов. Синь Яо цитирует Томаса Джефферсона, который в 1785 году отмечал «врожденную нечувствительность» чернокожих: «Горе их скоротечно. Они легче переживают и скорее забывают те бесчисленные несчастья, из-за которых нам становится неясным, дают ли небеса нам жизнь из милости или во гневе»[70]. В понимании белого колонизатора коренные народы представляли однородную массу, им приписывались исключительно пассивность и бесчувственность. В 1787 году Стенли Стенхоуп Смит отмечал у представителей американских «туземных племен» «необыкновенную способность выдерживать боль»[71]. Подобные взгляды для того времени считались весьма умеренными — Смит принадлежал к меньшинству, в то время как в академической антропологии доминировал расизм. Расовые обоснования болевой чувствительности сохранялись в науке на протяжении всего XIX века.

По мере того как альгезиметрических исследований становилось все больше, а масштаб психофизиологических экспериментов по изучению эмоций рос, акценты начали смещаться. Одно из направлений исследований рассматривало эмоции как физиологические явления — рефлекторные реакции на стимулы. Это разрушало «границу между физической и эмоциональной болью»[72]. В соответствии с этой логикой субъективные свидетельства, независимо от способа их выражения, по-прежнему игнорировались, поскольку эмоции можно было отобразить на графиках с учетом изменений артериального давления, частоты сердечных сокращений, потоотделения и видимых изменений в работе различных органов — подобно тому, как можно было механически измерить болевую чувствительность. Организм сам сообщал исследователю о наличии изменений, а собственные наблюдения пациента или испытуемого считались шумом, который необходимо отфильтровывать. Другое направление исследований, проводившихся в США начиная с 1930-х годов, казалось, восстанавливало «границу» между физическим и эмоциональным, утверждая, по словам Тузиньян, что «различия в чувствительности к боли… являются следствием загрязнения сенсорного порога болевых ощущений элементами реакции испытуемых на боль, зависящей от настроения, внимания, предрасположенности и т. д.» Если бы эти реакции можно было контролировать, исключить из экспериментальной обстановки, то ощущения удалось бы полностью изолировать. Харди, Вольф и Гуделл, чей долориметр направлял тепло на закрашенный черной тушью лоб испытуемого, претендовали на достижение такой изоляции, провозглашая «постоянство физиологической чувствительности у всех неврологически нормальных людей, независимо от пола, личности, усталости или эмоционального состояния»[73]. Тем не менее было по-прежнему очевидно, что, несмотря на сенсорное единообразие (которое в любом случае не поддается надежному воспроизведению), переживание боли единообразным не является.

Отсутствие единообразия вынудило ученых вновь обратить внимание на расовые, гендерные и классовые категории эмоциональности для объяснения различий в реакции разных испытуемых на один и тот же стимул. Было принято считать, что боль со всеми своими физиологическими свойствами существует в теле и ее можно измерить. Телесная боль переносится по-разному — а значит, это должно быть каким-то образом связано с личностью человека, которая, в свою очередь, может зависеть от более широких различительных категорий (нормой считался образованный белый мужчина). Если личность — это психологическая единица, а психология связана с состоянием мозга, то эмоции — это больше, чем просто рефлекс. Вновь необходимо было развести психологию и физиологию, а точнее — перестать утверждать, что телесные изменения есть эмоции сами по себе. Теперь эти изменения рассматривались как телесный ответ на эмоцию, который свидетельствует о различии реакций на обычные болезненные стимулы. Долориметры в психосоматических исследованиях все чаще использовались в качестве измерительного инструмента наряду с персональными испытаниями и инвазивными хирургическими процедурами, такими как лоботомия. Очень скоро американские исследователи пришли к пониманию, что реакция на болевой стимул является результатом сложного взаимодействия сознания и тела, хотя и не отказались от представления о том, что физический стимул — например, имитация травмы или повреждения — должен непременно приносить боль. Переносимость боли зависела от индивидуальных характеристик и работы мозга, а к 1960-м ученые и вовсе пришли к тому, что она «связана с особенностями восприятия и взаимодействия с миром». Такой вывод соответствовал новым предположениям об «устройстве» боли, в особенности воротной теории.

Измерение боли опиралось на априорные представления о расовой иерархии, сексуальных и гендерных различий, возрасте, нравственности и т. п. Этим объяснялись различия в степени чувствительности. Через механические подтверждения объективности исторические предубеждения обрели новую силу. Главенствующая идеология скрыла теоретические и методологические огрехи. Таким образом, история объективности в измерении боли определяется политической целесообразностью и служит белым мужчинам, колониализму и классовым интересам. Более того, большинство попыток измерить боль опиралось на очень узкое представление о боли как сенсорном опыте. В начале 1970-х на эту проблему обратили внимание Рональд Мелзак и Уоррен Торгерсон (1924–1999). Вместе с Патриком Уоллом они пытались раздвинуть границы научного понимания