1993 - Сергей Шаргунов

– Так ведь голосовал?

– Да мы разве помним? – вмешалась Света. – Вроде мы и не ходили… Мы ж в этот день…

– Ходили, – перебил муж. – Голосовали. Да, да, нет, да. За Ельцина. За новую Россию. Без красной сволочи. Я сам свой ствол достану, если что.

– А я тебе раньше топором башку срублю, – сказал Виктор внушительно, налил и выпил.

Все притихли.

Ребенок на руках женщины тревожно заскулил.

– Во! – Старик из Хотькова показал Тане большой палец. – Лихой у тебя папаня!

– Не слушайте его! – зачастила Лена. – Свихнулся он! Всё время съезды смотрит!

– Помяните мое слово! – Виктор налил еще и обвел всех загоревшимся взглядом, точно произносит тост за победу. – Желаю вам… Всем вам желаю, на шкуре своей… Всем вам… Тошно с вами! Один человек живой, и ту прогнали! Старуху! А все сидят, мол, так и надо… – Еще выпил.

– Ты чего хамишь? – спросил Игорь сипло.

– Прекратите вы! – испуганно вскрикнула Света. – Мы зачем собрались? Мы мамулечку мою поминаем… И так тяжело, а вы…

Младенец зарыдал. Державшая его женщина встала и закачала свертком из стороны в сторону, издавая шипящие звуки.

Виктор волком смотрел на Игоря. Вскочил:

– Пора!

Он вытаращился на дочку, перевел бешеные глаза на жену. Развернулся, пошел по коридору.

– Бескультурье, – проскрипел старик из Хотькова.

– Опасно… Вдруг чего… – Лена глотала звуки. – Нажрался, скотина! Я ему завтра устрою!

Было слышно: Виктор, чертыхаясь, возился с замком.

Лена поцеловала Свету, потрепала по стриженой макушке Игоря.

– Простите! Стой ты!

Побежала.

– До свидания! – звонко сказала Таня и тенью метнулась за матерью.

Виктор недолго был во власти алкоголя, а всего верней – просто выделывался.

От выпитого он не столько даже раскраснелся, сколько порыжел, весь превратившись в одну яркую веснушку. Он пританцовывал, раскачиваясь и подлетая тучным телом, пристукивал башмаками и тоненько блаженно повизгивал, как младенец на материнских руках. В узком и длинном небе над переулком давились облака.

Лена твердила ему главное, что ее мучило и жгло:

– Витя, ты дальше не пей! Ты дальше только не пей, ладно? Витя! Пойдем вон в тот дворик! Посидим! Таня водички купит. И поедем потихоньку…

Переулок был практически пустынен, и это окрыляло Виктора счастливым чувством беспредела.

Напротив старинного дома, который только что покинули Брянцевы, стоял особняк. На внушительной деревянной двери под козырьком тусклым золотом переливалась табличка с черными крупными буквами “Московская Патриархия”. Поодаль меж двумя окнами, укрытыми белоснежными занавесками, на выпуклом квадрате стены была наклеена листовка, желто-лимонная, вероятно, от солнца, длительного висения и клея. Сверху в половину листовки была черно-белая фотография: молодое, стыдливо-блудное лицо, туника вроде простыни и головной убор вроде полотенца, как некоторые женщины накручивают на волосы, выйдя из ванной. В левой руке богиня держала жезл, а правой благословляла.

Виктор коснулся ладонью губ, чмокнул, сделал размашистое движение рукой и всей пятерней хлопнул по листовке:

– Мадам, пойдемте танцевать!

– Тебя милиция заберет! – Лена воровато оглядела переулок.

– Ты чего нос воротишь? Не ревнуй меня к ней! Это же кар-тин-ка. Ее ж твоя мачеха и клеила. Нет Валентины, а бумажка висит!

Дверь особняка открылась, на порог выкатился плотный мужичок в костюме и закурил, буровя их пытливым взглядом.

– Пап, пойдем! – жалобно позвала Таня.

– Дочери бы постыдился! – сказала Лена.

Виктор запрокинул голову к облакам, как будто высылая в небо невидимые стрелы безумия. Вернув голову, сказал с безоружной зевотой:

– Да чо вы прилипли, как репей. Идем!

Он пошел быстро и увлеченно, точно бы к какой-то цели. Лене и Тане ничего не оставалось, как следовать за ним в дурманном запахе водки.

– Папа, не беги так! – говорила Таня, заглядывая отцу в его решительное, неожиданно монументально затвердевшее лицо.

– Пускай проветрится! – возражала Лена. – Чего теперь Кузяевы скажут? Я им хвасталась: “Молодцом Витечка, пить умеет, а уж если пьет, то не пьянеет”. Вот тебе и Витечка! – Она начинала пилить мужа, улавливая, как он теряет хмель. – И время нашел: маму мою вторую хороним… А он… Всех нас разом загнать в гроб решил…

Виктор, не отвечая, свернул на Пречистенку и пошел в сторону метро “Кропоткинская”.

– Мы домой поедем, да, пап? – спросила Таня.

– Попробуй мне бутылку взять! – сказала Лена. – Сама в милицию сдам.

Перешли по зебре, остановились у метро.

– Если что не нравится – не смею задерживать! – щедрым волнообразным жестом Виктор указал влево. – До вокзала по прямой! Дорогу знаете!

– Пап, я с тобой! – сказала Таня. – А ты долго еще хочешь гулять, а, пап?

– Танечка, а ты Красную площадь видела? – спросил он с чувством.

– Маленькой.

– И я давно… Ну что вы как неродные? Когда еще всей семьей по Москве пройдемся! И не скандалил я ни с кем. У них свое мнение – у меня свое. Ну тошно мне с их мнением рядом сидеть!

– А со мной тоже тошно? – спросила Лена требовательно.

– Мне тебя одной с твоим мнением хватает. Одна – ладно. А больше – уже тошнит! – Виктор подался к жене, ласково и сурово ухмыляясь, и протянул руки, обнимая воздух вокруг нее.

– Пап, я мороженого возьму? – спросила Таня.

Через минуту пошли дальше. Таня лизала из оранжевой обертки химически-свекольный лед и думала: “Как это, был человек и нет? Куда люди деваются? Неужели все умрут?” – и уже знакомый холодок щекотал ее сердце. Лена, замолчавшая, с чем-то внутренне согласившаяся, шла нахальной походкой курортницы, выдвигая вперед плечи. Виктор продолжал идти целеустремленно, но более спокойно, всё еще похожий на большую, но уже побледневшую веснушку.

– Это Пушкинский музей, помнишь, Таня? – кивнула Лена. – А справа бассейн был. Здесь снова храм обещают построить. Его коммунисты взорвали.

– А построят?

– Мамаша ждет, – добродушно заметил Виктор. – Обещать они могут что угодно!

Миновав библиотеку Ленина и старое здание университета, оказались у гостиницы “Националь”. Подземным переходом Виктор вывел семью на Манежную площадь.

Дул ветер, сильный и упругий, точно с моря. Краснел мрачноватым куличом Ленинский музей. Возле музея кучковался народ и слышалось возбужденное гудение голосов. То и дело, отлепляясь от одной группы, кто-нибудь перемещался в другую.

– Ах, вот куда ты нас вел! – протянула Лена.

– Пап, это не Красная площадь, – сказала Таня.

– Щас, щас, щас… Щас на площадь пройдем… – отвечал Виктор сомнамбулически. – Щас…

В два скачка он преодолел расстояние до народа и слился с его гудением.

Первый людской круг был средних размеров – голов сорок.

Здесь громко рапортовал невысокий мужчина в желтой рубахе и серой безрукавке, с седыми волосами, рассыпанными по плечам, и седой бородой совком. Он, как регент, в такт голосу рассекал воздух ребром ладони.

– На Пасху трех монахов в Оптиной пустыни зарезали. Они в колокол звонили, их сатанист резал, а они звонили. Прямо на колокольне резал. На ноже у него были три шестерки. Один монах кровью истекал и всё равно звонил.

– Зарезал, и чего теперь? У нас в Братеево каждый день людей режут, – недовольно сказал кто-то.

– Идею дай! – потребовал другой.

– Боже, очисти нас, грешных! – выдохнула женщина в прозрачном платке и с бумажной иконкой.

– А идея моя простая, братцы и сестренки! Нынче время бесов! В Дивееве матушка Магдалина, ей девяносто четыре, впала в летаргический сон тогда же, на Пасху. Недавно очнулась, всего два слова сказала: “Сентябрь, октябрь” – и дальше заснула. Время бесов… Вот ты, жрец, кому поклоняешься? Не бесу разве?

Вопрос был обращен к крепышу, тоже невысокому. Тот был бритый наголо, в белой рубахе навыпуск, расшитой васильками и маками, но при этом в трениках и кедах. Подбородок его, крепенький и напряженный, как отдельный мускул, украшали несколько жестких и длинных черных волосков.

Крепыш заговорил туго и веско:

– Настоящие русские чтут веру предков. Солнце встало – вот мой бог. Ветер сегодня – тоже бог. В лесу, на реке, в поле – везде духи родные. И я никому не раб. А вы только и знаете, что каетесь без конца. В монастырь всех закрыть хотите. Осенью, двадцать первого сентября, приглашаю на день Сварога. Праздник перелома. Светлые боги ослабнут. Солнечного Даждьбога встретит Марена. Она – богиня смерти. День тяжелый и жестокий. Но язычество не для робких людей. Вся природа – это школа мужества!

– Не пойдем на совет нечестивых! – бородач в безрукавке широко перекрестил язычника. – Мы рабы Божии, но не человеков. Кто на Руси первыми на битву выезжали? Монахи!

– Батюшка, – не удержавшись, спросила его Лена, одновременно смущенно и напористо, – а правда, что яблоки и сливы нельзя сейчас есть?