Богобоязненный - Дэн Джейкобсон

Такие ходили слухи. Самого Малахи в городе не было, а на ферме своего отца он был недосягаем и об этих слухах не высказывался. Его черед пришел позднее — после вспыхнувшего в городе бунта, ареста Санни и еще нескольких человек.

Бунт вспыхнул в конце шабата, когда группа молодых мужчин (в основном подмастерьев) двинулась на Мишкеннет. Они сочли своим долгом отомстить нечестивым христоверам за несчастного Малахи. Намеревались они также устрашить христоверов, чтобы тем неповадно было выкидывать подобные фокусы впредь.

Вскоре по городу разнеслись крики, визг, стук топоров по дереву, звон битого стекла, топот деревянных башмаков — это они перешли к делу. А потом потянуло гарью.

С рыночной площади они уходили тихо, переговариваясь шепотом, а вернулись туда, горланя песни, притопывая и посвистывая, очень гордые собой.

Во время беспорядков умерла одна старуха из христоверов, несколько человек ранили, больше десятка домов разграбили, один сожгли. Никого из хулиганов не арестовали. На следующий день смирный юноша Коб вместе с другими ребятами прошелся дозором по Мишкеннету, но не для того, чтобы еще больше устрашить христоверов, а просто из любопытства — поглядеть на квартал после погрома.

Как ни странно, дома пострадали не так сильно, как ему представлялось. По примеру дружков он сунулся в дом, опустевший после пожара (всепроникающий запах гари показался ему более зловещим и страшным, чем все, что он до сих пор видел), он разглядывал сорванные ставни, разбитые окна, пятна крови на мостовой. Христоверы попрятались, и оттого на улицах воцарилась подозрительная тишина и даже спокойствие. Только раз из одного дома выскочила моложавая полная женщина, лицо ее пылало, голова была непокрыта, волосы и платье в беспорядке. Тонкий ее голос, казалось, вот-вот оборвется, и она онемеет. Видимо, прошлой ночью ее сына четырнадцати лет ударили по голове, и теперь он лежал без сознания дома. А она кричала-надрывалась, призывала праздношатающихся мальчишек наброситься на нее так же, как накануне на ее сына. Что им мешает ее прикончить? Чего они дожидаются? Когда женщина подняла с земли булыжник, толпа заволновалась и попятилась, у нее попытались отобрать булыжник, но она, оказывается, хотела лишь, чтобы ее им прикончили. «Ну же! Вот камень! Разбейте мне голову!» Никто не взял у нее камня, а кое-кого ее крики даже насмешили. Тогда она, как безумная, принялась колотить себя булыжником по голове. В волосах тут же проступила темная кровь, с виска на щеку потекла красная струйка, после чего она, пошатываясь, вошла в дом. Закрыла за собой дверь. Толпа поглазела на нее и, обменявшись парой-другой фраз, продолжила экскурсию.

В тот же день Санни и трех других девушек взяли под стражу. «Для их же собственной безопасности», — так говорили вначале. Несколькими днями позже в суд вызвали одну Санни. Ее обвинили в колдовстве, в том, что она заставила Малахи отступиться от веры и причинила ему страшный вред. Вдова дала показания против нее. Вдове вторили двое ее детей, а ведь раньше они играли с Санни, и она ходила за ними. Нашлись и другие, не слишком заметные в обществе люди, и давай рассказывать о том, что якобы видели и слышали. Один из них видел, как Санни и ее подруги-христоверки расчертили землю на квадратики, а потом по очереди бросали камешки на середину каждого квадратика и прыгали с квадратика на квадратик на одной ноге, — что же это, как не колдовской обряд? Нашлась и свидетельница, слышавшая, как Санни и другие девушки-христоверки распевали христоверские песни в неподобающее время. Еще кто-то видел, как Санни украдкой складывала два указательных пальца крестом, проходя мимо Молельного дома, что находится в конце улицы, где живет вдова. Слышали также, как она, повстречав на улице группу юношей, бормотала слова на непонятном языке — не иначе как заклинание. Нашелся даже один человек, который, по его словам, видел, как она, задрав юбку выше колен, трясла задом за спиной ученого человека. И так далее в том же духе.

Публику в зал суда не пустили. Но сведения о том, что там происходило, быстро разошлись по городу благодаря судейским и свидетелям. Последним разрешили оставаться в зале после дачи показаний. Хотя некоторых заподозрили в том, что они вызвались давать показания только для того, чтобы день за днем просиживать на закрепленных за ними местах — а их многим бы хотелось занять, — чтобы затем пересказывать, что было в суде, тем, кому не повезло туда попасть.

Кобу запомнились главным образом грязного цвета стены и сухой, отдававший крысиным пометом воздух. И еще скрипучие половицы, с которых при каждом шаге поднималась пыль. В конце зала стояла скамья для двух судей и конторка для писаря, перед ними располагались скамьи для стражи, обвиняемых и свидетелей. Рядом с обвиняемыми сидел старший из стражей, на коленях у него лежала дубина, щедрый дар городских властей. Когда суд, обычно около полудня, объявлял перерыв, именно он сопровождал Санни к месту заключения. Пять клетушек, куда сажали преступников и подозреваемых, для удобства находились прямо за зданием суда, в мощенном булыжником дворике.

Представьте себе Санни в этом окружении — девочка пятнадцати лет в грубой серой клетчатой хламиде и сабо на босу ногу. Лицо немыто, волосы свалялись, после трех недель в тюрьме худая, как щепка, обвиняемая в немыслимых преступлениях. Родных к ней не пускают (разве что им удавалось подкупить сурового стража с дубинкой), защитника не дают; вокруг — ни одного дружеского лица, спит она в душной, темной конуре без окон; самые обычные ее слова и поступки в пересказе обращаются в преступные сношения со сверхъестественными силами; свидетели при ней передают разговоры, которые никогда с ней не вели, рассказывают о поступках, в которых никогда не было злого умысла. Представьте ее в суде и вообразите, как она была потрясена, ошарашена, представьте ее недоумение, сомнения, вообразите, какие страхи мучили ее в ночные часы, пока она чуть не лишилась рассудка, подобно Малахи. Тем не менее, в отличие от него, Санни не ждала, что чудотворные вестники придут ей на помощь. Напротив, она понимала, что осталась один на один с судьями, признавшими ее виновной еще до начала судебного процесса.

А потом в заседаниях объявили перерыв. Одного из судейских отправили домой к Малахи с повесткой: его вызывали в суд в качестве свидетеля. Судейскому понадобилось несколько дней, чтобы добраться до Малахи, еще больше времени занял обратный путь. С тех пор как Малахи покинул Клаггасдорф, прошло не больше месяца, но за это время он очень изменился. Изменился не внешне. Он выглядел таким же грязным, запущенным и полусонным. Однако к нему вернулось прежнее самообладание, появилось и нечто новое. Иногда он вдруг широко раскрывал глаза и смотрел окружающим прямо в лицо, и в его взгляде читались не страх или недоумение, а снисхождение и даже презрение. Вслед за тем глаза его гасли, он скромно опускал веки.

Малахи стал героем, знаменитостью, без него не обходилось ни одно крупное городское событие. Вестник, которого Малахи так долго ожидал, наверняка к нему явился. Малахи вещал с предоставленной ему трибуны, и ему внимали все. Его чаяния осуществились! Зеваки, болтавшиеся у суда, всякий раз приветствовали его аплодисментами, одни хлопали его по спине, другие смиренно касались его руки, словно он был наделен даром исцелять. Он был радушно принят в доме одного из двух судей, и там его посетил директор школы, тот самый, что написал его родителям; на публике он появлялся в сопровождении стража, расчищавшего ему дорогу.

Что ж, логика происходившего была проста. Оглядываясь по прошествии времени назад, человек типа Коба мог бы признаться себе, что такой исход дела был неизбежен (хотя даром предсказания и не обладал). Коб также был уверен, что никто, кроме него, не заметил, что, давая показания, Малахи ни разу прямо не упомянул Санни. Он не говорил, что она пыталась совратить его, навязать какую-то доктрину или привлечь к обрядам своей порочной церкви. Он ни разу не посмотрел в ее сторону. На вопросы суда он отвечал неуверенно и отстраненно, говорил только о том, что его веру неоднократно пытались поколебать. Человек, имени которого он не называл, не так хотел обратить Малахи в христовера, как сделать из него безбожника и богохульника.

Для судейских и публики за стенами здания суда различий между этими двумя ересями не существовало. Что та, что другая мерзостны и опасны. А что же Коб? Он-то знал, какие речи вспоминал Малахи по требованию суда, какие высказывания, какие «доказательства» против существования Бога он, запинаясь, словно помимо воли, пересказывал. Да-да, он повторял слово в слово то, что говорил ему Коб! Ведь именно он спорил с Малахи, объяснял ему, почему не верит, что есть Бог на небесах, и почему лучше бы Его не было. И почему принять Его отсутствие лучше, чем пытаться постичь некое всемогущее и всеведущее божество, которое явно радуется нашим страданиям или, по крайней мере, к ним равнодушно; которое создало раков и скорпионов, не говоря уж о жестоких и бесчестных людях, которое наделило нас волею, влекущей в одну сторону, и страстями, тянущими в другую; которое наполняет наши сердца гневом, когда мы тщетно пытаемся стать добродетельными, и держит нас в ловушке двойственности, и в результате мы не лучше, а хуже бессловесных животных, которых убиваем, чтобы есть их мясо и носить одежду из их шкур.