Никто не услышит мой плач. Изувеченное детство - Джо Питерс

Может, Амани и был физически крепким и сильным парнем, но заправляла всем по-прежнему мама. Да его, по сути, ничего и не беспокоило, потому что от нашей семьи он получал ровно то, что хотел. А о большем Амани и не мог мечтать.

Глава 8 Освобождение из подвала

Меня держали в заточении в подвале около трех лет, с пяти до восьми, и никто из внешнего мира не заметил, что я исчез с лица земли. День за днем я проводил в темноте, ожидая нового избиения или изнасилования, голод и жажда разъедали мои внутренности, холод пробирал до костей, а астма сковывала легкие. После того как Уолли бросил меня, никто больше ни разу не проявлял ко мне доброту. Теперь лучше всего было проводить время наедине с самим собой и мысленно разговаривать с отцом, находясь за запертой на два оборота дверью в сохранности от мучителей по другую сторону.

Насколько мне известно, никто из служб социальной опеки не приходил меня искать. Может, я выпал из системы из-за какой-то бюрократической неразберихи, а может, мама спутала им все карты – не знаю. Никто даже не заметил, что меня не определили ни в одну из местных школ, пока Томас не упомянул при своем учителе, что у него и Элли есть еще один старший брат, кроме Уолли, Ларри и Барри. Мать, должно быть, забыла объяснить ему, что мое имя не должно упоминаться нигде, кроме нашего дома.

А может, она ему объяснила, но Томас был достаточно уверен в себе, чтобы не подчиняться ей время от времени.

– У тебя есть еще один брат? Правда? – Учитель был явно удивлен такой новостью. – Как его зовут?

– Джо, – бесхитростно ответил Томас.

– В какую он ходит школу?

– Он не ходит в школу.

Озадаченный таким ответом, учитель должен был передать содержание разговора директору школы, который позднее пригласил маму поговорить об этой проблеме.

– Томас сказал нам, что у вас есть еще один мальчик по имени Джо, – сказал директор.

– О да, – ответила мать. Она была достаточно умна, чтобы понимать, что отрицать мое существование бессмысленно.

– Почему, – спросил тогда директор, – Джо не посещает школу?

– У него проблемы, – ответила мать, могу поспорить, с убедительным выражением нестерпимой муки на лице. – Он немой и почти неуправляем. У него нарушена психика.

– Но почему вы не отдали его в школу? – упорно продолжал директор.

– Он – настоящий разрушитель, – сказала мама, как будто это был универсальный ответ на любой вопрос. – Я не могла допустить, чтобы он находился с другими детьми. Никто не способен его контролировать.

Представляю, как быстро нужно было соображать матери в тот момент. Она должна была знать, в какие неприятности может попасть за то, что не пускала меня в школу целых три года, но, наверно, думала, что если выставить ситуацию в правильном свете и описать, каким я был маленьким монстром, то все обойдется. Со стороны все будет выглядеть так, словно она взвалила на себя всю тяжесть присмотра за мной, что действовала из благородных побуждений, даже если формально нарушала закон. Поскольку я не знал ничего о мире за пределами моей тюрьмы, мое поведение подтверждало все, что она говорила обо мне. Все так долго относились ко мне, как к дикому животному в клетке, что я действительно им стал. Работа любой школы, в которую бы меня приняли, прекратилась бы в тот момент, когда меня представили бы классу с другими детьми. Тем не менее, раз власти были уведомлены о моем существовании, они уже не могли о нем забыть.

– Нам нужно будет прийти и поговорить с Джо, – сказали маме в департаменте социальной опеки, когда до них дошли неожиданные новости, – чтобы узнать его нужды и решить, как лучше всего помочь ему и вам.

Встреча была назначена должным образом, и в день, когда к нам должен был прийти социальный работник, меня вытащили из подвала и отмыли начисто.

– Лучше веди себя хорошо, – предупредила мама, приготовив меня к встрече: почистив мне зубы впервые за три года и небрежно переодев меня в новую одежду, которой я не видел раньше, – иначе я как следует изобью тебя после ее ухода.

После стольких лет, проведенных голышом или в одних грязных трусах, было необычно чувствовать чистый, мягкий материал на своей коже. Все было таким свежим, чистым и диковинным.

Мама отправила меня ждать в свою шикарную гостиную. Эту комнату я никогда не видел прежде, и она внушала мне благоговейный страх своими безукоризненно чистыми украшениями и мебелью, особенно после стольких лет, проведенных среди голых стен, пола, потолка и старого грязного матраса. Когда мама вертелась вокруг меня подобно готовому разорваться снаряду, я чувствовал, что как будто попал на вражескую территорию, и какая-то часть меня даже хотела бы снова оказаться в подвале, в безопасности, за закрытой на два оборота дверью.

Мать дала мне стакан с непонятной жидкостью, но моя рука тряслась так сильно, что я боялся пролить содержимое на узорчатый зеленый ковер. Она так часто говорила мне, что собирается меня убить, что меня начал занимать вопрос: не наступил ли день моей казни, не собирается ли кто придти и забрать меня для убийства, потому что я доставлял матери столько неприятностей и потому что мой отец так плохо с ней обошелся? Каждый раз, когда мать спускалась в подвал, чтобы избить меня или заставить что-то делать, я думал, что пришло время моей смерти. Я всегда с удивлением обнаруживал, что все еще жив после очередной суровой пытки.

– Прекрати трястись! – приказала мне мама, и я изо всех сил постарался удержать свою руку со стаканом другой рукой.

Я был окончательно сбит с толку. Я не мог понять, в чем заключается ее план или когда меня снова побьют. Страх постепенно усиливался по мере того, как я придумывал новые варианты развития событий, и наконец мое сердце начало колотиться, как у колибри. Как они меня убьют? Буду ли я мучиться? Попаду ли я в ад после смерти?

Когда в дверь позвонили, мама отобрала у меня стакан и аккуратно поставила его на кофейный столик, прежде чем впустить социального работника, приветствуя ее в своем доме так, как будто была чрезвычайно рада встрече.

Пока я стоял, дрожа, в ожидании, я слышал, как мама говорит милым, спокойным голосом, каким никогда не разговаривала с кем-то из семьи.

– Здравствуйте, пожалуйста, заходите… Приятно с вами познакомиться… Как мило с вашей стороны, что вы пришли навестить нас… Проходите к Джо.

Когда она вернулась в комнату, ее лицо озаряла улыбка, и она обращалась со мной как со своим самым любимым ребенком.

– Садись здесь, дорогой, – промурлыкала она мне, указывая на угол своего маленького дивана, куда мне раньше никогда не позволяли садиться.

Я ужаснулся при виде женщины, вошедшей в комнату вслед за мамой, и от мысли, что может произойти дальше. Я думал, что эта незнакомая, подозрительно дружелюбная женщина – мой палач. Она подошла ко мне и протянула руку для рукопожатия.

– Здравствуйте, молодой человек, – сказала она теплым, добрым голосом.

Все что я знал за последние три года с лишним – сплошные побои, так что я подумал, что меня снова собираются бить, и автоматически стал защищаться, укусив ее руку.

Таким образом, я моментально подтвердил все слова матери о том, какой у меня агрессивный и взрывной характер. Женщина закричала, а мои зубы оставались крепко стиснуты на ее руке.

Я не хотел ее отпускать, потому что пока рука оставалась у меня в зубах, она не могла использовать ее, чтобы ударить меня.

– Мне так жаль, – сказала мама, закрывая мне лицо рукой. – Хватит, Джо, отпускай.

Я ожидал, что мама ударит меня в ухо, как она обычно поступала в такой ситуации, и приготовился принять удар, но вместо этого ее прикосновения были нежными и заботливыми.

– Давай, дорогой, – ласково просила она. – Отпусти милую даму.

Когда им наконец удалось открыть мне рот, я начал кричать и пинаться, решив ни за что не сдаваться без боя перед тем, как меня казнят. Я подумал, что мне все равно нечего терять, если они собираются меня убить. Мама держала меня мягко, но крепко. Я даже рискну сказать, что социальная работница была впечатлена ангельским материнским терпением перед лицом такой провокации.

– Теперь я вижу, почему вы не отправили его в школу, – сказала женщина, садясь в одно из кресел. Она держалась за свою пострадавшую руку и нервно наблюдала за мной, опасаясь, что я снова наброшусь на нее.

– Я не могу позволить ему общаться с другими детьми, – сказала мама. – По крайней мере, пока он склонен вести себя подобным образом.

– Я прекрасно понимаю, что вы имеете в виду, – с сочувствием заверила ее гостья, – но я боюсь, что он все равно должен пойти в школу. Таков закон. Мы многое можем сделать, чтобы помочь и ему, и вам.

Я не мог ничего сказать в свою защиту, поэтому был вынужден слушать, как мама говорит все за меня. До своего ухода Уолли пытался помочь мне начать говорить, но на этом этапе я только начал выговаривать одиночные звуки и слоги, такие как «а» или «зе» («the»). Общаться с таким набором слов было невозможно. В глазах работницы социальной опеки я наверняка выглядел как сильно травмированное, буквально одичавшее существо. Хотя представители власти сказали маме, что я должен быть определен в школу, потому что это – закон, никто не мог винить ее за то, что она пыталась отгородить мир от меня, взяв на себя все трудности моего воспитания. Когда представители социальных служб взглянули на записи обо мне, они увидели, что я действительно стал свидетелем смерти собственного отца и в результате этого онемел, и все кусочки пазла аккуратно вставали на свое место. Семейный врач подтвердил все, что сказала мама, включая то, что она приводила меня на осмотр вскоре после папиной смерти и что к тому времени я уже потерял способность говорить.