Нежность к ревущему зверю - А Бахвалов

Последние слова хозяйка проговорила со спокойной уверенностью в их правоте, и после некоторого молчания - стоит, нет ли? - уточнила, что за ними разумелось:

- Мужниного тут немного, дом на дедушкины деньги ставлен... И уж совсем от болезней захирел, едва ходил, а все свое, все обо мне. "Какой парень глянется, ты, говорит, его ко мне, поглядеть". - "Ну тебя, говорю, дедушка".- "Да не бойся, внученька, неволить не буду, решать тебе, потому как равенство, а поглядеть приведи, может, и мое слово нелишне будет".

Лютров улыбнулся, ожидая, что и хозяйка усмехнется вздорным, на его взгляд, словам деда, но лицо ее оставалось неизменно спокойным, как и скупые, небрежно ловкие прикосновения Пальцев к убираемой со стола посуде.

- Когда аэропорт строили, народу понаехало много. Из деревень, да и совсем не наших. Клуб на стройке открыли, танцы почитай каждый день. И я раз увязалась за девчатами. А как пришла да поглядела на приезжих женщин груди вздернуты как повыше, повидней, бери, мол, кто смелый, твое. Губы крашены, ресницы крашены, в туалете курят, юбки в обтяжку... Испугалась я, вспомнила дедушкино чтение, да и бежать оттуда. Девчата меня за руку, погоди, ошалела, что ль, вместе пойдем... А рядом парень стоял в форменном пиджаке. "Правильное решение, говорит, девушка. Я тоже в город, говорит, так что могу проводить, если не возражаете". Поглядела, парень не особо крепкий, если что - уберегусь, да и в форме. Так и познакомились. С полгода ходил к нам. "Как, говорю, дедушка, приглянулся Петя?" - "А ничего, ничего... Головой не силен, но гнезда не разорит. Коли не жаль девичества, выходи, будешь сыта и обогрета".

Последнее было сказано негромко, из некоего отдаления, словно она не рассказывала уже, а размышляла вслух о ей самой непонятных вещах.

- Что ж, надо думать, прав оказался дедушка, - сказал Лютров.

"А вот девичества вам жаль", - заключил он про себя. Хозяйка вскинула на него внимательные глаза, будто услышала не то, что он сказал, а что подумал, но лицо ее не изменилось, и в невозмутимости этой жила, уютно угнездившись, некая прирученная и послушная правота. "Что бы вы там ни подумали, - говорило это выражение, - а у меня свой расчет, не вашему пониманию чета".

Прибрав белую скатерть, под которой оказалась темная, бархатная, она прошла на кухню, погасила там свет, вернулась, включила бра у изголовья над тахтой, выключила большую люстру в виде цветка ландыша, пожелала гостю спокойной ночи и прикрыла за собой дверь спальни.

Лютров еще докуривал сигарету, когда за дверью в прихожую заворчала и несколько раз пролаяла собаки, послышался стук.

- Кто-то свой, - определила хозяйка, выходя в халате и наскоро закручивая в узел длинные волосы.

Она долго не возвращалась. Из всего приглушенного толстой дверью разговора Лютров разобрал только несколько раз повторенное просительное обращение: "Тетя Маша!" Наконец дверь отворилась, и вместе с хозяйкой в комнату вошла высокая девушка в плаще и с чемоданом, обе стороны которого пестрели крупной белой клеткой по синему фону. Что-то необычное почудилось Лютрову в ее лице.

- Здравствуйте, - охотно, но тихо проговорила девушка, сверкнув огромными глазами. Она сразу внесла в дом нечто молодое, шумное, свободное.

- Видишь, - твердо проговорила хозяйка, имея в виду гостя, - так что переспишь на кухне.

- Ой, конечно! Спасибо вам, тетя Маша! Она так искренне благодарила хозяйку, что когда поворачивалась в сторону Лютрова, глядела и на него с благодарной улыбкой, и тогда он снова видел сверкающие глаза, но как ни пытался, не мог получше разглядеть в полутьме комнаты наполовину угаданную им красоту лица девушки.

- Снимай плащ и иди в кухню, дай людям покой, - строже, чем следовало, с нотками ревнивого укора в голосе сказала Марья Васильевна, стремительно направляясь в спальню.

Девушка поставила чемодан у двери, сняла "болонью", выказав острые маленькие груди, укрытые алой кофточкой, быстро повесила плащ па вешалку и послушно проследовала за Марьей Васильевной, неторопливо несшей подушку и байковое одеяло. Тощий постельный набор соответствовал застывшему на лице ее непреклонному неудовольствию, и потому Лютров решил, что попросившая ночлега девушка принадлежит к тем знакомым хозяевам дома, с которыми здесь не церемонятся.

На кухне зажегся свет, послышалось лязганье распорок раскладушки, донесся шепот: "Я сама, тетя Маша!"

Когда хозяйка выходила, Лютров успел через открывшуюся дверь приметить склоненную фигурку девушки, осыпавшиеся на лицо длинные прямые волосы.

В доме снова все стихло. Лютров принялся возиться с застрявшим внизу бегунком застежки на куртке и увидел вдруг слева на полу полоску света, тянущуюся в сторону кухонной двери. Обернувшись, он разглядел из приоткрывшейся кухонной двери призывные взмахи Валериной ладони. Он подошел. Его еще раз поманили, чтобы он склонился пониже.

- У вас есть сигареты?..

Лютров увидел предостерегающе приложенный к губам указательный палец. Он понимающе кивнул и просунул пачку.

Пока она неумело вытаскивала из пачки сигарету, дверь приоткрылась побольше, показалась матово-белая рука, худенькое плечо с пересекающей ключицу бретелькой и кружевное начало сорочки.

- Спасибо, - шепнула она, возвращая обернутую целлофаном пачку.

- Вы ужинали?

Она отрицательно покачала головой.

- Там пельмени, поищите.

Она едва не прыснула от его заговорщицкого тона.

- Как вас зовут?

- Алексей.

- Меня Валерой... Спокойной ночи!

Когда Лютров разделся и лег, он вспомнил, что о Валерии хозяйка ему уже говорила. Это она наезжает к матери в Энск. Лютров долго прислушивался к тишине за дверью кухни, к тонкому пружинному скрипу раскладушки, представляя ее лежащей на ней, свернувшись калачиком, дышащую кухонными запахами, тяжко томился на своем снежно-белом крахмальном ложе. К удивлению самого себя, он вдруг как-то отчетливо понял, что же объединяет хозяев этого дома - неудавшегося летчика Колчанова и эту расчетливую женщину. Превыше врожденного гостеприимства и даже материнства и отцовства здесь почиталась тихая и прочная сытость. Умри завтра Колчанов, и сюда не преминут завлечь другого, столь же немудрящего и настырного добытчика покоя и обеспеченности.

Собака и впрямь была скверная. Избалованная вниманием и сытой кормежкой, развращенная бездельем, она рано постарела, поглупела и страдала одышкой. По званию это был дратхаар, по происхождению аристократ, хоть и без герба, но с гербовым свидетельством о предках, до пятого колена, как сказал хозяин, когда они ехали в машине. А по существу лентяй и шаромыжник, как и всякий опустившийся дворянин. Воды пес не терпел, подходил к ней с кошачьей брезгливостью и, если нельзя было обойти мелководье, он заглядывал в лицо Лютрову, будто спрашивая: