Царская невеста - Елманов Валерий Иванович

К тому же Осип жив, я его не убил, а потому от избытка чувств я орал благим матом на всю притихшую Москву, которая ошалело внимала виршам российского барда. Пусть в дрянном исполнении, но зато какие слова! Таких местный народец еще не слыхал.

У другой рогатки я уже наглел, принимая из рук караульщиков посудину с медом и недовольно возмущаясь при этом:

– Что это за сервис, коли нету баб, – но потом сокрушенно махал рукой и, впав в откровенность, пояснял: – Мне с утра хотелось, да нынче вот ослаб…

– Немудрено – три братины опростать, – не выдержав, подал сзади голос Тимоха.

В ответ, повернувшись к нему, я гордо вскинул голову и заявил:

– Но чтоб с какой-то ведьмой я время проводил – был бы Воротынский, он бы подтвердил.

Одного не пойму – как мне в таком состоянии хватало мозгов, чтобы еще и переделывать слова на более подходящие по смыслу? Загадка, да и только. Впрочем, в особой переделке эта песня не нуждалась, особенно припев.

– А если я усну, шмонать меня не надо, – бодро горланил я у очередной рогатки, строго грозя пальцем ошалелым сторожам, которые, очевидно до глубины души потрясенные суровостью моего жеста, мигом освобождали нам проход. После этого я милостиво заявлял: – Я сам тебе отдам, – и кидал им очередную горсть московок, не преминув пояснить, за что именно. – Ты парень в доску свой и тоже пьешь когда-то до упа-а-а-да.

Тут я пытался театрализованно обыграть «упад», но все время мешал некстати подворачивающийся под руку Тимоха, который с еще семью холопами Воротынского сопровождал нашу веселую процессию и бдительно контролировал ситуацию.

Я еще смутно припоминаю, как вяло взбрыкивал, крепко, но бережно сжимаемый с двух сторон дюжими холопами, и угрожал им:

– Парень я не хилый, и ко мне не лезь. Слава богу, силы и деньжонки есть.

Они кивали, но не выпускали из объятий, и я сурово взрыкивал:

– От лихой удачи я не уходил… – И, найдя родную рожу среди сонма бородатых, радостно тыкал в нее пальцем в качестве доказательства истинности своих слов. – Стременной Тимоха вам все подтвердит. – После чего, несколько успокоившись, решил немного передохнуть.

Кстати, на следующее утро князь Долгорукий настойчиво расспрашивал своего сыновца Тимофея Ивановича, у которого он остановился в Москве, что да как, но тот лишь ошалело разводил руками, даваясь диву. Еще бы. Не только на его памяти, но и вообще в истории этого наказания – выдачи головой обидчику – человек после первого же дня возвращался обратно не только на коне, но в стельку пьяным, жутко веселым, да к тому же в обнимку с самим обидчиком. Такое случилось, скорее всего, не просто впервые, но и вообще один-единственный раз.

У меня возвращение домой тоже выпало из головы, зато момент пробуждения помню до сих пор, и весьма отчетливо. Прав был Андрей Тимофеевич, который с высоты своего немалого опыта столь метко охарактеризовал ласку государя. Бархатные подушечки кошачьих лапок вдруг в одночасье сменились острыми коготками, не дав мне даже оклематься от вчерашнего.

Всполошенный Андрюха, кое-как добудившись до меня, хотя время было послеполуденное – ну и дрыхнуть горазды гости из будущего, – торопливо доложил обстановку, пока я одевался.

Шестеро.

Стрельцы.

За мной.

К государю…

Глава 5

Казнить нельзя помиловать

О плохом я еще не думал, только недоумевал – что за спешность? Я, конечно, не настаивал, как Геша Козодоев из «Бриллиантовой руки», на чашечке кофе, но от ванны в виде все той же дубовой кадки с дождевой водой не отказался бы.

Нет, сполоснуть лицо я успел и даже вволю полюбовался собственным отражением, в свою очередь ошалело разглядывавшим меня из глуби кадки с водой. Брр! Немудрено, что я вчера вечером принял себя за черта. Он самый и есть, пускай и внешне.

М-да-а, моя извечная проблема – как только дойду до нужной кондиции, так наутро приобретаю совсем некондиционный вид. Да и во рту после вчерашнего словно «эскадрон гусар летучих» переночевал. Причем вместе с лошадьми.

Чудом перехваченное яблоко помогло мало, и в самом начале нашей поездки меня больше всего расстраивало то, что придется дышать на шефа, то бишь на царя, таким перегаром, от которого самого воротило с души. Оставалось мечтать, что Иоанн Васильевич и сам накануне погулеванил вдоволь, а потому может не учуять родственный выхлоп.

«Может, еще и похмелимся вместе», – мелькнула вовсе дикая мысль – что значит не проспался.

Но мелькнула она лишь на мгновение и сразу же пропала, поскольку мы въехали в Кремль не через подъемный мост Никольской башни, до которой, кстати, от подворья Воротынского было ближе всего, а, минуя ее, устремились дальше. Точно так же, не останавливаясь, мы проскочили мимо следующей, Безымянной. Потом оставили за спиной Фроловскую, глухую Набатную и повернули к Константино-Еленинской[15], где… размещались пыточных дел мастера.

Только тогда у меня екнуло сердце. Но я и тут надеялся, что все обойдется, поскольку от Константино-Еленинской действительно гораздо ближе до Ивановской площади, до всех соборов, до Грановитой и прочих царских палат. А уж до приказов и вовсе рукой подать – что Разрядный, что Поместный, что… Но в них мы тоже не заглянули. Мы вообще до них не добрались, свернув гораздо раньше, едва миновали широкие ворота.

«А знаешь, откуда пошло слово «застенки»? – будто донесся до меня из неведомых далей голос Валерки. – Тоже из шестнадцатого века. Пыточной, устроенной в Константино-Еленинской башне, при Иоанне Мучителе стало не хватать, а потому пришлось устроить ряд тюремных помещений за самими кремлевскими стенами. Отсюда «застенки». И упаси тебя бог попасть туда, потому что над ними, как над вратами ада у Данте, можно смело вывешивать плакат: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Если ты, разумеется, не царь и не Малюта Скуратов.

Я не был ни тем, ни другим. В иное время – не с такой головой и не в таком плачевном состоянии, – вспомнив предостережение друга, я, возможно, и предпринял бы отчаянную попытку спасти свою шкуру, хотя трудно сказать наверняка, но сейчас…

Единственное, с чем я бы никогда не согласился, так это насчет оставления надежды, которая, как известно, умирает последней. Причем вместе с самим человеком. А я пока жив, хотя и… с трудом. Впрочем, к пыточной это отношения не имеет, так что я смело спешился и бодро шагнул вперед, едва не поскользнувшись на первой же ступеньке осклизлой каменной лестницы, ведущей в мрачную глубину подвала. Под сапогами то и дело попадались какие-то мягкие ошметки, и, судя по запахам, царившим тут, состояли они не только из грязи. А может, и вообще не из нее.

– Что, не доводилось здесь бывать, добрый молодец? – И высокая фигура величаво выплыла из полумрака пыточной.

На этот раз государь всея Руси царь и великий князь Иоанн Васильевич, прозванный современниками Мучителем, был одет гораздо скромнее, нежели там, на поле. На одежде практически никаких украшений, разве что дорогой пояс со здоровенным, широким, как у мясника, тесаком, подвешенным сбоку, вот и все драгоценности. Шапки на нем тоже не было – так, кругленькая темная шапочка на макушке, похожая на тюбетейку и именуемая здесь одними тафья, а другими – скуфья. Как правильнее – понятия не имею, да и не в названии суть. Можно сказать, человек вышел на работу и напялил на себя спецовку.

– Здрав буди, государь. – И я самым тщательнейшим образом отвесил поклон, которому меня когда-то обучил Воротынский.

– Я-то государь, – вздохнул он, – а вот кто ты – не ведаю. То ли сакмагон, то ли ратный холоп, то ли воевода, то ли тать шатучий. А может, ты и вовсе израдник[16], а?

«Если б ты еще подсказал, что означает последнее слово, было бы совсем хорошо, – подумал я, тупо глядя на Иоанна. – Хотя по смыслу и без того понятно, что за ним кроется что-то весьма нехорошее, раз оно еще хуже разбойника с большой дороги, то есть шатучего татя.