Царская невеста - Елманов Валерий Иванович

Царь.

В ушах будто вата, через которую доносились глухие и тягучие слова Иоанна:

– Князь, мы все зрели, яко господь помог тебе одолеть своего ворога…

«Бог не помогает убивать», – хотел сказать я, но промолчал.

– …Всевышний показал твою правоту…

«Но зачем он показал ее через кровь?» – хотел спросить я и вновь промолчал.

– …божий суд очистил тебя…

Я не выдержал и оглядел себя. Вначале штаны, мокрые от крови Осипа, потом свои руки, которые со стороны смотрелись словно в перчатках, плотно обтягивающих ладони до самого запястья.

Красивых.

Новеньких.

Алого цвета.

И правда очистился.

Весь в этих очистках.

Осталось еще вытереть руками лицо, чтобы уж до конца ощутить свою небесную чистоту.

– …головой тебе выдаю обидчика…

Я перевел взгляд на опустившего голову Андрея Тимофеевича, стоящего в нескольких шагах от меня.

Что мне с ним делать – с человеком, сделавшим меня убийцей? Или у Осипа есть шансы?

Ох не зря самой ходовой рифмой для слова «любовь» считалось слово «кровь». Отчего? Пойди пойми. Но так было, есть и будет. Ныне, присно и во веки веков. Теперь получается, что не избежал этой рифмы и я.

«А может, мне и впрямь повезло? – мелькнуло в голове утешительное. – Гораздо хуже, когда вначале «любовь», а потом…»

И я жалко улыбнулся Иоанну. Тот недовольно нахмурил брови – очевидно, я сделал что-то не то. Но мне в тот момент было не до этикета.

Мне вообще было ни до чего…

Глава 4

Ты меня уважаешь?

Следующий день выдался таким, будто вознамерился стать прямой противоположностью предыдущего, начиная с погоды. Если на поле мы вышли освещаемые тусклым осенним солнышком, упрямо выныривавшим из редкого облачного покрова, то сейчас оно даже не делало таких попыток. Серая хмарь заполнила все небо, натужливо выдавливая из себя нескончаемую осеннюю слезу.

Когда на подворье к Воротынскому, но на самом деле ко мне, пришел князь Андрей Тимофеевич – как и положено выданному головой обидчику, был он пеший, без холопов, без оружия и без шапки, – я толком еще не оклемался ни после вчерашнего поля, ни после снятия стресса старинным русским способом.

То есть я во всех аспектах был прямой противоположностью самому себе, но вчерашнему, начиная с внутреннего состояния. Перед полем, не считая легкого мандража, я чувствовал себя бодрым и свежим, готовым своротить горы и повернуть вспять реки. Море мне было по колено. Сегодня же любая лужа по уши.

Внешне контраст выглядел еще разительнее. И куда только делся орел-парень, пусть не атлет, но тоже ничего, эдакий улыбчивый симпатяга с ясным взором и столь же ясной незамутненной головой? Ныне видок у меня был тот еще – волосы взлохмаченные, глаза мутные, взгляд дикий, голова трясется, руки раскалываются… Нет, пожалуй, лучше поменять местами – руки болят, а голова трясется. Хотя вроде бы и так неправильно. Словом, все болит и все дрожит.

Еще бы. Ни разу в жизни мне не доводилось выпить столько, сколько я влил в себя в день после боя, глуша злость на себя и боль в сердце. Однако кубки с хмельным медом помогали слабо – все равно болело. Утешения составившего мне компанию Михайлы Ивановича, который то и дело выдавал что-то поучительное, вроде того, что все в мире творится не нашим умом, а божьим судом, тоже не действовали.

– Как ни плохо, а перемочься надо, – назидательно говорил Воротынский.

Я и сам знаю, что надо, но в памяти стоял лежащий в луже собственной крови Осип, и я мрачно вливал в себя очередную чару с медом.

– Поначалу думаешь – горе, а призадумаешься как следует – власть господня, – философски вещал князь. – А ты бы, добрый молодец, не вешал головушку на леву сторонушку! Чай, жив княжий сыновец. Что завтрева с ним станется – бог весть, но покамест жив.

Я, подумав, склонил свою тяжелую, как чугунок, башку вправо – бесполезно. Все равно болит.

– Ишь рассопливился! – возмутился Михайла Иванович. – Коли затянул песню, так допевай, хоть тресни, а не умеешь петь, в запевалы не суйся.

– В запивалы, – вяло поправил я его и… продолжил пить.

Не зная, как еще меня взбодрить, Воротынский рассказал о дальнейших условиях, которые Долгорукому, как проигравшей стороне, непременно придется соблюдать. Оказывается, теперь, после того как сверху подтвердили мою правоту, он должен явиться завтра, и я, как правая сторона, могу потребовать от своего обидчика все что захочу, и тот должен выполнить.

– Я к тому, что ныне все в твоей власти. Об деревеньках, злате-серебре да прочем речи нет, а вот ежели восхочешь его дочку, княжну Марию, под венец повести – тоже твоя воля, – пояснил Воротынский.

Как ни удивительно, но я был настолько вымотан, что не отреагировал даже на это. Во всяком случае, отреагировал не так бурно, как ожидал того князь. В душе по-прежнему царила пустота, на сердце – тоска, и вообще – сплошная апатия, густо политая соусом пессимизма. Или я еще просто не осознал, что наконец-то сбылось то, к чему я стремился целых два с половиной года? Трудно сказать.

– Мать твоя эвон какая радая была бы, ежели бы дожила до сего светлого денечка, – хитро толкнул меня в бок князь, не теряя надежды растормошить или отвлечь, пусть не мытьем, так катаньем. – Я так мыслю, что и она тебе тож подсобляла на поле. Известное дело, родители детишек своих и опосля смерти не забывают. Не зря я тебе сказал, чтоб ты ее парсуну на грудь надел.

– Не зря, – вяло согласился я и… продолжил пить.

Так и пил, пока не отключился.

Я и сегодня проснулся не сам – Тимоха растолкал, сообщив о прибытии на подворье «гостя»…

Долгорукий выглядел еще одним контрастом в сравнении со вчерашним днем. Помнится, тогда он суетился, лебезил перед царем и кичливо тряс своей бородой, поглядывая в мою сторону. Сегодня Андрей Тимофеевич предстал угрюмым стариком, который все время молчал, мазохистски смакуя собственное унижение перед безвестным фрязином. Злющий, как цепная собака, я изначально не собирался с ним рассусоливать.

– Свадьба через три седмицы, – обрывисто бухнул ему. – Жених перед тобой, а кто невеста – сам ведаешь, не маленький. Или еще одного сыновца на меня науськаешь?

Тот мотнул головой.

– Тебе черт помогает, – проскрипел он еле слышно и строптиво поджал губы.

– Пусть черт, – равнодушно согласился я. – А свадьба все одно через три седмицы, прямо на Покров. Иначе нет тебе моего прощения. Так и будешь стоять, пока не окоченеешь. А замерзнешь – все одно женюсь. – И злорадно добавил: – Только тогда мне твое родительское благословение до… лампады.

– В церкви требуют, чтоб жених с невестой по согласию сходились, – заметил он и зло осведомился: – Али тебе и на енто наплевать?

Я насторожился. То, что старик не смирился, пес с ним. Все равно мы с Машей будем жить отдельно и достаточно далеко. Если дорогу из Пскова в Москву измерять в сутках, то получится примерно столько же, сколько в двадцать первом веке поездом из столицы во Владивосток и обратно. Но вот согласие невесты – это непременно. Без этого мне не нужен никакой венец. Не иначе как старый козел напел ей про меня какие-то гадости. Хотя когда бы он успел – Маша, насколько я знаю, оставалась во Пскове. Непонятно.

– Мне не наплевать, – вежливо поправил я, собрав в кучу остатки деликатности. – Я люблю твою дочь, князь, и хочу, чтобы она была счастлива. Со мной. – Я тут же на всякий случай поставил жирную точку, давая понять, что философские дискуссии о том, кто, как и в чем видит счастье Машеньки, ныне неуместны.

– А ежели она того счастья не желает? – проскрипел Долгорукий.

О господи! И эту заразу, постоянно ставящую палки в колеса, с голосом, напоминающим скрип несмазанной телеги, мне через три недели предстоит называть отцом. Папашей! Батяней! А что делать?! И куда я денусь – назову! Только вначале выясню, что он ей про меня напел, ирод.

– Она сама так сказала? – осведомился я, уверенный даже не на сто, на двести процентов, что все его слова – очередное вранье, на которое он так скор, что даже иные наши современные политики за ним если и угонятся, то с превеликим трудом.