Переход - Миллер Эндрю Д.

В конце месяца она отнимает ребенка от груди. Ребенок в истерике, отталкивает бутылочку с соской, извивается в руках Мод. Пробует Тим. Садится с девочкой в кожаное кресло, смазывает ей губы молоком, не заставляет. Процедура длится почти час. Шум стоит поразительный, нечеловеческий. А затем, внезапно распрямившись всем тельцем, дитя сдается. Ложится у Тима на руках и ест; новый аппетит слеп и мощен, как и прежний. Тим смотрит на Мод, ухмыляется. Мод уходит наверх и спит.

Через неделю она возвращается в «Фенниман». Спустя несколько дней поездки на работу в утренних сумерках, поездки с работы в сумерках вечерних уже совершенно привычны. Бристольский проект кому-то поручили, оксфордский завершен, но Кройдон по-прежнему за Мод, плюс новый проект в Саутгемптоне, исследование роли каппа-опиоидных рецепторов в кратковременном обезболивании, в том числе при родах. Наверное, считается, что раз она и сама недавно перенесла родовые боли, проект ей подходит, хотя вслух так никто не говорит.

Вечерами, когда она приезжает домой, Тим и Зои нередко спят в тепле от дровяной печи. Мод их не будит. Ест, потом сидит с ними. Иногда первой просыпается девочка, иногда Тим, а иногда вместе, словно за день, неделю, несколько недель идеально синхронизировались.

С ребенком все хорошо, абсолютно все. Она больше не похожа на сырое мясо. Не успели оглянуться – появляется лицо.

– Господи, – говорит Тим, – это же миниатюрная Мод. Ты посмотри!

Однако для Мод очевидно (этот лоб, этот подбородок, особенно эти глаза), что ребенок – Рэтбоун.

Зимними воскресеньями они кутаются и идут гулять. Зои висит у Тима на груди в детской переноске, эдаком рюкзаке задом наперед, называется «Уютик». У Тима трость, на редеющих волосах вощеная кепка «Барбур». Они одолевают перелазы, пересекают мелкие ручьи, бродят по опухшим зеленым лицам дорсетских полей. Обедают в пабе с истертыми каменными полами, камином, лисьим чучелом в стеклянной витрине. Посетители радуются ребенку. Запоминают, как ее зовут, спрашивают, как у нее дела, восторгаются ее ладошками, волосиками, кроткими умными глазами. Вскоре Зои уже ползает по каменным плитам. Гладит дремлющих собак. Собаки греют животы, на девочку и не глядят. Весной она в порядке эксперимента встает и делает первые шаги не в коттедже, а в пабе, сползает с лавки на пол, шатаясь заходит в бар-салон, останавливается под лисицей в витрине, смотрит опасливо – на острую морду, на мертвую птицу в пасти, на горящие глаза. Над девочкой смеются; ей деликатно аплодируют. Тим идет за нею на почтительном расстоянии. Я, думает он, как монах, приставленный к перерожденному ламе. Чем он прежде заполнял свои дни? Зачем были дни прежде?

– Оп-па, – говорит он, ставя Зои на ноги в девятый, в десятый раз. – Оп-па.

Ее первый день рождения: всевозможные нежные торжества. Утром Тим разводит красную краску – нетоксичную, совершенно безопасную, – размешивает ее в жаростойкой стеклянной миске, на глазах у Зои и Мод вжимает руку в краску, а затем в белую стену у задней двери.

– Ну вот, – говорит он, глядя на отпечаток, красный призрак своей руки. – Теперь вы.

Следующая – Зои, лишнее стирают с ее запястья бумажным полотенцем. Тим ее поддерживает, помогает ровнее прижать ладошку к стене. Дитя дивится на оставленный след. Делает еще три, бледнее и бледнее.

– Теперь мамочка, – говорит Тим. – Давай, мамочка.

И Мод мочит руку в краске, наклоняется через Зои оставить отпечаток.

– Давай-давай, – подбадривает Тим, опять сунув руку в миску.

Бледные отпечатки подробнее, точнее копируют сотворившую их руку, узор и текстуру кожи. Тим фломастером пишет на стене дату, потом они вместе моют руки в кухонной раковине, и красная краска, красная вода штопором уходит в слив.

В полдень приезжают Рэтбоуны – мистер и миссис Рэтбоун, двойняшки, жена и дети Магнуса (сам он в Цюрихе).

Чуть позже приезжают родители Мод на желтой машине – ни модели, ни производителя никто не узнаёт, однако машина проезжает шестьдесят с лишним миль на галлон. Паркуются аккуратно, но не слишком близко к «рендж роверу» Рэтбоунов, гуськом шагают под розовый куст, по тропинке, по древнему морскому дну. В людной гостиной мать Тима целует обоих, и они сносят это, лихорадочно изображая задор, который им решительно чужд. На несколько минут женщины остаются вдвоем, и миссис Рэтбоун беседует с миссис Стэмп, точно жена премьер-министра с супругой африканского президента, – жена премьер-министра, которая с утра пораньше зарядилась упражнениями цигун, а затем парой-тройкой коктейлей – или одним, но очень крепким. Миссис Стэмп – умная, с лицом как цветочек или насекомое, выглянувшее из цветочка, – без конца твердит: «Ой, да-да», и старается не пялиться на руки миссис Рэтбоун, когда та трогает ее руками.

У мужчин фиаско иного рода. Мистер Рэтбоун не знает, сколько миль на галлон проезжает его «рендж ровер», и вообще, это машина его жены. Его не интересуют дороги или разные маршруты откуда-нибудь куда-нибудь еще, если, конечно, ты не в самолете на десяти тысячах, скажем, футов – там он предпочитает летать вдоль речных русел. Он спрашивает, где мистер Стэмп учился, а получив ответ, кивает и ничего не говорит. Мистер Стэмп не спрашивает, где учился мистер Рэтбоун, но не потому, что предвидит ответ, а потому, что азы поддержания светской беседы ему практически неведомы. Оба держат дистанцию, дабы не допустить случайных касаний, дабы друг друга даже не почуять.

– Пойдемте наружу! – говорит Тим, наблюдая все это от передней двери. – Все-все, давайте!

В наперстянках пчелы, после вчерашнего дождя земля у калитки усыпана розовыми лепестками. Все садятся на теплую влажную траву. Взрослые, даже мистер и миссис Стэмп, пьют шампанское, Перье-Жуэ, и пьют изрядно. Зои смачивают губы шампанским, и все единодушно решают, что ей нравится. Любимец ребенка – отец Тима. У нее для него есть особое имя – видимо, это имя.

– Убу! – зовет она, едва завидев его алые вельветовые штаны. – Убу!

Похоже, этого-то имени Тимов отец (майор Питер Энсли Рэтбоун, мировой судья, сын генерала, внучатый племянник виконта) втайне и дожидался всю жизнь.

– Я Убу! – грохочет он Саре и Майклу, когда они выкатывают свои худосочные байки из сарая, кривясь так, будто гвалт вечеринки выселил их из родного дома. – Я Убу! – кричит он новому молодому викарию, который прогуливается по улице с женой.

Следуют салонные игры: «передай посылку» (под каждым слоем подарок), прятки, «прицепи хвост ослу». Затем торт с банановым пюре, корицей и йогуртом, с одинокой свечкой на верхушке. Старшие дети подхватывают Зои на руки, ставят на землю. Тискают ее, лицом суются ей в лицо. То и дело она ищет Тима, его одобрения этим странным событиям. К трем часам она ошеломлена, бледна, розовый бутон рта (сочное его совершенство) измазан, кажется, землей.

– Отнесешь ее наверх, Мод? – спрашивает Тимов отец.

– Да, – говорит Мод. – Думаете, она устала?

– Конечно, устала, – отвечает он. Усмехается, но без юмора. – Она с ног валится. Тебе не кажется?

Так что Мод берет ребенка на руки, а Тимов отец смотрит на Тима, а тот отводит глаза, собирает тарелки и несет их в кухню, где отпечатки рук на стене, высохнув, обрели нежданные свойства. Зря я, думает Тим, выбрал красный.

В августе они едут на побережье. Мод за рулем новой служебной машины, вишневой «хонды» – в сравнении с «корсой» большой прогресс. Тим на заднем сиденье с Зои, умиротворяет ее сушеными яблочными кольцами, молочной смесью, песенками. Заезжают на бензоколонку поменять Зои подгузник. В багажнике огромный тюк детских вещей. Одна прогулочная коляска (массивный транспорт для пересеченной местности) занимает полбагажника.

Когда они забирают ключи в конторе у Криса Тоттена, маклер дружелюбно курлычет с ребенком, разрешает ей отпечатками пальчиков запятнать нержавеющий корпус зажигалки, спрашивает Тима с Мод, какие у них планы переходов.