Выдавать только по рецепту - Жан Фрестье

Рене застегивает ремень, щелкая пряжкой.

— Как я тебе нравлюсь?

— Ты совершенство.

Мы выходим, пересекаем площадь, на которой скрещиваются горные ветра. Это верхняя точка города.

— Застегни китель, — говорит Рене. — Вон придурок.

Придурок — это тот, кто заставляет как следует застегивать кители. По утрам он чрезвычайно активен; он кружит по площади в мундире капитана и мягких сапогах мушкетера. За ним, волоча ноги, следуют три неумытых зуава с большими ружьями.

На площади нам попадаются американские летчики. На их кожаных куртках красуется яркий портрет Микки Мауса или Греты Гарбо.

Мы входим в столовую французских офицеров. Управляющий, весь в черном, подходит ко мне.

— Вчера вы оставили хлеб на столе. Я был вынужден заявить о вас коменданту.

Эта новость меня обескураживает. Рене возмущен:

— Да что ж такое? Может быть, нас станут расстреливать за то, что мы не сложили за собой салфетки?

Кампания Ифри обещает быть суровой.

В санчасти лечили мелкие болезни, недостойные госпиталя. В основном заболевания ступней. Я занимался педикюром.

В окно санчасти я видел долину; все деревья скучивались вокруг ручья, а подальше — серые горы В двери санчасти я видел двор нашего квартала, который пересекали, в ритм медленной поступи мулов, фургоны с хлебом, сеном, обувью, все время те же фургоны, над которыми возвышалась красная феска.

Казарма была домом зуавов. Каждый день зуавы являлись показать мне свои натоптыши, мозоли, волдыри. Я записывал результаты своих осмотров в большую книгу. Выдавал освобождения от службы или, когда мне надоедало видеть все те же ноги, записывал в книге: «Визит необоснован». Иногда больной протестовал:

— Но лейтенант, я пришел впервые.

Я смотрел на него: «В самом деле. Этого я еще ни разу не видел; мне показалось, что я узнал его ноги». Тем хуже для него! Я не хотел отступаться от своих слов, это вопрос престижа. Все-таки неделя гауптвахты.

Пять часов. Я заканчиваю прием.

— Сколько там еще?

— Человек десять, — отвечает старший санитар.

— Хорошо. Дайте всем бюллетень на неделю.

В добрый час. Я смываю свои дневные несправедливости всеобщим избавлением. Я снимаю халат, мою руки, бегу в город. Не дыша прохожу мимо поста охранника. Лучше проскользнуть побыстрее; кто знает, чего ждать от этих людей.

Только на улице я перевожу дух. Захожу в первое бистро под названием «Восточный бородач»; окончательно прихожу в себя за стаканом розового вина. В кафе свободные люди играют на бильярде или в белот. У одних шляпа надета набекрень, другие без галстука. Подумать только, они целый день играли в белот. Скоро они вернутся домой, неторопливыми шагами, уже под вечер, подолгу задерживаясь у каждого общественного писсуара, останавливаясь на каждом углу, чтобы поболтать о пустяках, обменяться незначительными волнующими соображениями о погоде и снабжении.

А я, несвободный, до самой ночи буду бродить по сложному маршруту, обозначенному вывесками аптек. Есть аптеки, в которые я заходил слишком часто и теперь предпочитаю обойти. Есть чаши стыда, уже испитые мною, и те, которые предстоит испить, аптеки, которых надлежит избегать, и те, еще многочисленные, куда я могу войти. Аптека Солнца, Луны, Прогресса, Красного креста и Зеленого креста — я знаю их все; у меня в кармане лежит их список вместе с планом города. Они бывают двух разных видов: либо сияющие и новенькие, поблескивающие никелем, как американские бары, либо зеленые и мрачные, с аккуратно расставленными баночками с латинскими надписями. Первые более приветливы; там продают очки и косметику; там все продают; там не капризничают: достаточно простого белого листка с датой и подписью. Во вторых надо играть по правилам: предъявить удостоверение, сослаться на срочную необходимость, хладнокровно предоставить приемлемые объяснения; это старые добропорядочные заведения, в которые можно обращаться в последнюю очередь.

Во всех случаях надо уметь различать через витрину благоприятные обстоятельства. Надо избегать аптекарш — они недоверчивы; избегать аптекарей в ермолках — они дотошны. Строгих витрин, на которых выставлены только две большие бутыли, красная и синяя, следует избегать. Напротив, присутствие на витрине корсетов и резиновых изделий — признак возможного успеха.

Это трудная, тяжелая игра. На нее уходит все время, все внимание, вся жизнь. Когда играешь в нее, ничего другого делать не можешь, ни о чем другом думать не в состоянии.

Конечно, я мог бы потихоньку отовариваться в санчасти или в госпитале. Но тайное быстро становится явным; пределов безопасности достигаешь быстро, слишком быстро; доверие тех, кто может вам услужить, быстро исчерпывается.

День за днем — просто с ума можно сойти, сколько начинаешь потреблять. Чтобы поддерживать такой темп, надо быть не врачом, а ветеринаром. Из одной лошадиной дозы можно сделать несколько человеческих.

Но я не ветеринар, и мне каждый вечер надо совершать обход аптек.

Я прохожу перед витриной в первый раз, не задерживаясь; достаточно одного взгляда уголком глаза. Если впечатление хорошее, я дохожу до ближайшего кафе, где я наберусь мужества, где созреет моя решимость. Прежде чем расплатиться, я окидываю себя взглядом, поправляю галстук; растираю щеки, чтобы иметь румяный вид. (Ничто так не вредит исполнению замысла, как бледное изможденное лицо.)

Я готов. Я выхожу из кафе, иду прямо в аптеку, словно человек, которого поджимает время. Я держусь прямо, но мысленно опускаю голову, как перед прыжком в воду. Я открываю дверь. От запаха эвкалипта и креозота у меня начинает ныть в животе; мне хочется убежать, но уже поздно.

Всегда находится клиент, которого обслуживают передо мной. Мне надо ждать, не подавая никаких признаков нетерпения или напряжения. Напротив, мне надо расслабиться, глубоко дышать, расслабиться в этом густом воздухе. Это самый трудный момент. Клиент платит, касса звенькает. Я жду, пока аптекарь поднимет на меня глаза; тогда наступит моя очередь.

Моя очередь. Твердым голосом я роняю свою просьбу. Твердым взглядом отражаю взгляд продавца; отталкиваю его взгляд своим. Я должен производить впечатление железного человека, идущего прямо к цели. В этом залог успеха.

Победа! Аптекарь опустил голову; он идет к потайным ящичкам, к тайным коробочкам.

Я не спеша отвинчиваю колпачок ручки, устраиваюсь на углу стойки, чтобы выписать рецепт. Рука дрожит от бешеной радости. Ну и что ж такого; всем известно, что у врачей скверный почерк. Мне подают драгоценную коробку; я беру ее осторожно. Плачу. Пытаюсь улыбнуться, получаю улыбку в ответ. Полный успех! Я сюда вернусь.

Выхожу. Где кафе? Оно было направо, а я, выйдя, повернул налево. Это не важно, некуда спешить. Того, что у меня в кармане, хватит, чтобы прожить целый вечер; у меня впереди целый вечер. Лучше выбрать хорошее кафе. «Националь»? Невозможно; свет в туалете не работает. Тогда «Казино»? Это подальше; но зато по высшему разряду: белые стены, как в операционной, и даже столик есть, чтобы положить инструменты.

Я вхожу в казино; спускаюсь по лестнице в подвал, словно за мной гонются; чуть позже поднимаюсь по ней, словно принц, дав служащей в туалете царские чаевые. Вернувшись из подвала, я вхожу в зал казино, как актер на сцену. Меня встречает музыка и сотни лиц, сотни взглядов, которым я подставляюсь без малейшей робости. Я вхожу в переполненный мир; сажусь, ставлю перед собой стакан, и я так счастлив, что мир закрывается, стыдливо отворачивается от моего счастья.

Сюзанна. Я остаюсь один на один с воспоминанием о Сюзанне, как актер остается один на сцене со своим персонажем. У меня только один персонаж; я играю Сюзанну, я живу Сюзанной, и все это часами.

Когда мои грезы рассеиваются, я ненадолго спускаюсь в подвал и возвращаюсь с новыми силами; я снова обретаю Сюзанну.

Потом я замечаю, что уже поздно, что я пропустил ужин. Рене ждал меня в ресторане. Я не голоден. Напротив, у меня морская болезнь. Я слишком много курил, пил, кололся.

Я выхожу на улицу, на воздух. Стоит мирная пора. Аптеки закрыты; со спущенными железными шторами они похожи на все прочие магазины. А я похож на всех прочих прохожих, на всех питухов, наполняющих бистро, куда я захожу ненадолго. В зеркале за стойкой я уже не могу отличить свое лицо от соседских. Впрочем, повсюду приглушают свет. У меня падает давление, перед глазами у меня темно, словно воздух утратил прозрачность.

Последний спуск по винтовой лестнице в туалетную комнату низшего пошиба. Здесь нет ни белых стен, ни полочки в стене. Плохо закрывающаяся дверь и две цементные подошвы, куда вставать ногами. Здесь все идет плохо; в иглу попала табачная крошка, и она закупорилась; я долгое время пытаюсь ее откупорить; я теряю терпение; пинаю ногами стены. Наконец получилось, заработало. Но ампула выскальзывает из рук, исчезает в унитазе. В довершение несчастья в дверь стучат: нетерпеливый посетитель. А! Подождет! Для его-то дел!..