Выдавать только по рецепту - Жан Фрестье

Я зашел слишком далеко; я хотел знать, что скрывает Генриетта. Теперь я продвинулся достаточно. Обнаженная Генриетта не скрывала ничего. Она отдавалась без промедления, в тот самый момент, когда я не мог ее взять.

Я застыл, изо всех сил сосредоточился в поисках аргумента, решительного поступка, оружия, чтобы взять Генриетту или же убить ее или себя. Но ничего не нашел. Вот где была ловушка; нечем было заменить желание.

Я отнял руки. Генриетта упала на диван, вздрогнув ресницами, и осталась лежать, опираясь головой на узел своих черных волос. Она ждала меня. Я погиб.

Я встал, сунув руку в карман.

— Поздно.

Я вышел из комнаты как мог медленнее; но я сдерживал шаги; будь моя воля, я бы побежал. Дом не мог меня удержать. Я пробежал через сад, толкнул калитку. Спустился по ступенькам в город, оказался на пустынной главной улице, продуваемой влажным ветром. Фонари раскачивались на подвесках, и тени метались под арками.

На площади Военных моряков, возле музыкального киоска, ощетинившегося носами кораблей, я обернулся, ища глазами над городом, над деревьями, голубой свет интерната.

«Невозможно, — говорил я себе. — Это невозможно».

У меня в голове крутилось одно это слово, и я повторял его беспрестанно. Невозможно снова увидеть Генриетту, невозможно вернуться назад, невозможно жить. Столько невозможного облегчало мне выбор, направляло мои шаги в единственном направлении. Я обогнул порт, залитое светом пространство у подножия города. Словно гусеницы на конце нити, автомобили с двадцатью колесами спускались вдоль брони кораблей и карабкались на причал.

Я шел у самых решеток, словно желая раздразнить американских охранников, чьи автоматы торчали между прутьями. На меня направили прожектор, и мне стало неловко, словно я был голый. Луч прожектора ушел в стороны, моя тень обернулась вокруг меня, словно большая стрелка на циферблате.

Я пришел на пляж, тщетно поискал какой-нибудь обрыв, откуда бы броситься в море. В этом месте не было ни самого что ни на есть маленького причала или вышки, ни малейшего утеса, с которого можно было бы прыгнуть в воду. Придется мне умереть обыденно, раздеться, словно перед купанием. Я разделся, вошел в воду неуверенными шагами. Море показалось мне теплым; оно было теплее ветра. Я поплыл в темноте, затем нырнул. Под водой царила жестокая, нечеловеческая тьма. Я быстро вынырнул на поверхность.

На пляже — две тени, два бродяги в бурнусах. Без всякого сомнения, эти люди подкарауливают меня. Они преградят мне путь, отнимут мою одежду, бросят меня обратно в эту черную воду, привязав мне камень на шею. Такая смерть недопустима.

Я поспешно вышел на берег, оделся. Бродяги смотрели на меня, в некотором удалении. Нельзя терять времени; я закончил одеваться на бегу.

Они шли за мной. Я побежал к городу. Я снова увидел голубой свет моего дома, куда я не мог вернуться. Теперь ветер был мне в спину, я повернулся спиной к морю. Я пробежал через город так быстро, что далеко обогнал свой страх.

Я замедлил бег только за городом, недалеко от дома Сюзанны, в котором не горел ни один огонек.

Я постучал в дверь, потом в ставни. Из соседнего окна какая-то женщина обругала меня по-арабски. Я вернулся на дорогу. Смотрел, как проезжают тележки зеленщиков, запряженные ослами.

Позже проехали большие американские грузовики, сначала с зажженными фарами, потом, когда рассвело, с потушенными огнями, только красный отсвет солнца отражался в стеклах.

Каждый грузовик пыхтел, проезжая мимо меня, и походя отвешивал мне хорошую оплеуху. Негры-шоферы в круглых зеленых шапочках, перегибаясь через дверцу, сплевывали жвачку.

Сидя на откосе, я получал презрение людей и машин. Но грузовиков было слишком много. Как преступник у позорного столба, я сначала принимал все близко к сердцу, затем привык к оскорблениям. Под конец я уже отвечал, строя рожи. Я вновь обретал уверенность. Понемногу отчаяние покидало меня. Нет, я еще не созрел для страдания. Мне не хотелось умереть. Я пробредил целую ночь, а совершил только несколько смехотворных самопокушений.

Украдкой я измерил смерть; она была намного выше меня.

Я посмотрел на небо. Ветер стих. Сегодня должен быть погожий день. Я вышел в поле; сделал несколько шагов по апельсиновой роще, торжественно-официальному саду с выкрашенными известью стволами деревьев. Эти деревья в белых гетрах маршировали только по прямым аллеям, тщательно обработанным граблями. Я огляделся вокруг, чтобы удостовериться в том, что мне не угрожает какое-нибудь ружье; выбрал один апельсин, налитый соком, с цветочным запахом, потом еще один.

Сквозь ветви я увидел Сюзанну на велосипеде, ее голубая юбка надулась, как парашют. Мое отчаяние взыграло с новой силой. Я цеплялся за последнюю надежду. Сюзанна, подъехав к дому, толкнула калитку, не сходя на землю. Согнувшись над рамой велосипеда, она вспрыгнула на две ступеньки крыльца.

Я побежал за ней, встал в дверной проем. Я явился ей, уцепившись за дверные стойки, ссутулив спину и подволакивая ноги, как являются те, кого уже считали мертвыми, а они, смертельно раненные, доползают до порога своего дома.

После ночи поисков я наконец нашел, где мне умереть, где произнести последние слова. Я долго прижимал рукой открытую рану. Теперь я мог истечь кровью.

Сюзанна обернулась. Это была не Сюзанна, а молодая белокурая женщина, которой я не знал.

— Я хотел бы видеть мадам Каррион.

— Она здесь больше не живет, месье. Она вчера уехала.

Я вернулся на дорогу; посмотрел на часы. Скоро время моего обхода в больнице. Я пошел к городу. Меня клонило в сон. (Ах! Лучше бы я выспался.) Я хотел есть. (Я не успею прийти к завтраку.)

С каждым шагом росли голод и плохое настроение. Я шел на негнущихся ногах; я весь напрягся, как лошадь, которую стегают кнутом.

Хуже всего будет, если после такой ночи я еще и не смогу позавтракать.

Я принял твердое решение позавтракать, несмотря ни на что.

Никто на свете — ни Генриетта, ни больные, ни директор больницы — не сможет помешать мне позавтракать, если мне этого хочется. Генриетта пусть помолчит. Она, наверное, думает, что я занимаюсь любовью по заказу. Она ошибается. Я сначала позавтракаю, а уж потом займусь любовью, тогда, когда сам того пожелаю.

Я шел быстро. Я пришел в интернат весь в мыле. Бросился на кухню; кофе стоял на огне; каким-то чудом он еще не выкипел.

Генриетта ушла. На столе в столовой лежала утренняя газета. Я пробежал заголовки: «Американцы заперли ворота Средиземноморья» и далее: «Танковые бои в Кассерине».

Под газетой я нашел письмо и рассмотрел штемпель: «Управление военно-медицинской службы».

На этот раз отъезд был настоящим.

II

И на этот раз я не уехал далеко. Я был словно горная речка, которая течет через одно озеро, лишь чтобы впасть в другое.

Я снова увиделся с полковником медицинской службы, главой Управления.

— Мне нужен врач для гарнизонной санчасти, — сказал он мне. — Я назначаю вас.

Так я остался в Ифри, впал в его стоячие воды Я встретился с Рене. Он работал в госпитале, а я в санчасти, размещенной в соседнем доме.

Ифри — это город посреди неба, на краю плато. Санчасть и военный госпиталь держались за руки, стоя на краю города, словно люди, охваченные головокружением.

Вместе с Рене мы сняли квартиру; мы подыскали ее как можно дальше от военного квартала, в наименее обрывистой части города, там, где плато соединяется с полем пологим склоном.

Балкон нашего дома выходил на городской сад и двор школы, которую занимал английский полк. Утром меня будил английский горнист, низенький горнист, трубивший отрывистые звуки. Затем ко мне в комнату приходил Рене; он приходил бриться ко мне в комнату, потому что по утрам его тянуло разговаривать.

Каждое утро одно и то же.

— Ты скучаешь, ты не умеешь жить один. Женись.

— На ком?

— На ком хочешь. А эта Генриетта, которую ты увез в Мсаллах, что с ней теперь?

— Она в Тунисе, в полевом госпитале.

— Женись на ней. Да вставай же; опоздаем.

Я смотрю, как Рене бреется, перекашивая рот, приподнимая кончик носа двумя пальцами. Я замечаю, что лицо его покраснело, светлые волосы поредели на макушке. Просто удивительно, как можно постареть на войне.

Я слышу перекличку английских солдат на школьном дворе: «Смит, Джонсон, Прайс…» Мне не хочется вставать, мне не хочется жениться на Генриетте, да и на любой другой женщине.

Когда я наконец встаю, мне трудно держаться на ногах. Плитки в моей комнате отстают от пола; они приподнимаются у меня под ногами и снова падают, издавая звуки цимбал. На кухне я снимаю пижаму, забираюсь на раковину, протискиваюсь между раковиной и краном. Вода лупит по моей спине, как по мрамору. Я какое-то время сижу скрючившись под душем, раскрыв рот, как рыба на берегу.