Ты, я и другие - Финнуала Кирни

Бет… Мег… Я моргаю и открываю глаза. Кладу голову на руль, ногтем большого пальца скребу посаженное на джинсы молочное пятно.

Приоткрыв окно, вдыхаю воздух, которым пахнет улица. Последний взгляд — и я уезжаю, пообещав себе, что больше никогда…

Звоню Тиму Гренджеру — уже который раз.

Я твердо настроен выяснить, почему за особенно тяжелую полосу на рынках они решили обвинить меня.

Сворачиваю на Хит-стрит. После четвертого гудка до меня доходит, что он и не собирается отвечать.

Сбрасываю звонок, настраиваюсь на необходимость париться в душном салоне, плетясь по пробкам забитого машинами Лондона. Ни один из братьев Гренджер не станет со мной разговаривать, мой деловой партнер высмеивает меня, жена едва терпит; любовница, похоже, намерена заездить меня, оседлав член и пользуясь им без передышки, — что, конечно, поначалу замечательно, но сейчас мне больше хочется общения.

Поговорить.

Я звоню Мег.

Она сразу отвечает:

— Папа?

— Что у тебя сейчас? Как насчет того, чтобы выбраться на солнышко на несколько дней? О деньгах не думай.

— А экзамены?

— Ох, я и…

— Ну, конечно. Заботливый папочка.

Щелчок. Я представляю, как она швыряет в сторону телефон, и внезапно пугаюсь. Сегодня я не способен ни на что — только расстраивать людей. Неужели теперь весь день пройдет под несчастливой звездой?

При мысли об этом я нажимаю на тормоз, разворачиваю автомобиль и еду на северо-восток в сторону кладбища Хайгейт. Сейчас мне нужны те единственные люди в мире, которые не станут меня судить.

Мои родители похоронены вместе: в смерти они так же рядом друг с другом, как были в жизни. Они почти не обращали внимания на нас с Беном, и я часто думал, что им вообще не следовало заводить детей.

Здесь тихо, только за оградой кладбища еле слышно шумит транспорт. Начало дня, большинство людей на работе. Я тут один — если не считать нескольких местных служителей, сгребающих сухие листья.

Низкое зимнее солнце закрыто облаками; пасмурно и зябко.

Я привычно нагибаюсь, поправляю горшки с цветами.

Достаю пластиковый пакет, расстилаю его на влажной земле и, встав на колени, выпалываю сорняки.

Кажется, что справа ветер доносит голос мамы, тихий и спокойный. Она говорит, как сильно любит нас с Беном; спрашивает, почему я так и не признался Бет.

Скоро передо мной лежит кучка потемневшей травы и прочего мусора. Под стоящими на пластиковом пакете коленями хлюпает: земля еще не просохла от прошедшего недавно дождя. Я наблюдаю за тем, как на джинсах появляются мокрые бурые круги. Бет смогла бы отстирать эти пятна, и грязь, и молоко. Отстирать пятна на одежде. Пятна на жизни. Бет всегда знает, что делать.

Ветер снова доносит голоса: почему, спрашивают они, ну почему — уж если она всегда знает, что делать, — почему ты ей не признался? Зябко кутаюсь в куртку. Меня ругали так раньше, когда я был ребенком, ругали за то, что я вечно поступаю неправильно.

Язвительно улыбаюсь. В самом деле забавно: мои умершие, мои далекие от совершенства родители ругают за ложь меня.

Поднимаюсь и собираю мусор в пакет. Всего лишь навести чистоту за право не слышать осуждений. Ослабевшие ноги тащат тело к скамье; иссеченная непогодой, она прячется под согнутым дубом и, кажется, стонет, когда я плюхаюсь в центр.

Я готов суматошно лупить руками по воздуху, лишь бы изгнать из памяти мамин голос. И пусть работники кладбища полюбуются на придурка, размахивающего конечностями, словно воюющий с мельницами Дон Кихот. Я готов орать: ты несешь чушь! Ты никогда меня не любила! Вы оба никогда меня не любили!

Иначе не бросили бы!

Что касается признания… С какой стати я должен рисковать, рассказывая обо всем этой прекрасной женщине, — той, что перевернула всю мою жизнь, наполнила ее радостью, смехом, своими песнями? Какие слова ей сказать, если я даже не могу просто произнести их вслух?

Снова начинает накрапывать, и я ухожу с кладбища.

Выкинув мусор, ускоряю шаги, торопясь оказаться в теплом салоне автомобиля. За спиной, где осталась могила матери, вновь слышится ее голос. Так она говорила, когда бывала расстроена или разочарована мной: «Надеюсь, ты собой гордишься, Адам».

Я громко смеюсь. Нет, мама. Не горжусь. А ты, ты собой гордишься?

Вечер, десятичасовые новости. Джули Этчингем только что подтвердила с телеэкрана, что человечество по-прежнему истребляет само себя: и в секторе Газа, и руками вооруженных психов, как в школе в Далласе. Я бессильно лежу на диване, измотанный событиями дня и жуткими новостями со всех концов планеты. Когда начинает трезвонить телефон, я тянусь к нему по единственной причине: вдруг все-таки решил перезвонить Тим Гренджер.

Увидев имя на экране, я вздрагиваю. Черт! Она меня заметила?

Не отвечай.

Но ведь она из Гренджеров, и она способна помочь.

Нажимаю кнопку соединения.

— Привет, Кира. Рад тебя слышать.

Ее голос не изменился: ровный, спокойный. Вот только слова совсем не те, что я ожидал услышать. Обнаружив ее имя на определителе номера, я решил, что она заметила машину и сейчас поинтересуется, какого черта я болтался у ее дома. Однако слова совсем другие.

Жуткие слова. Мое сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Я слушаю. И, прежде чем положить трубку, отвечаю.

Язык и мысли путаются. Но надеюсь, я все сказал как надо.

Едва оборвав соединение, бросаюсь в ванную, и меня выворачивает. Прижимаясь щекой к керамической раковине, вытираю рот ладонью. Господи боже…

Глава 13

Мне снится Саймон. Мы играем в домике на дереве, и он падает. Когда я слезаю на землю, он уже мертв, кудряшки прилипли ко лбу, на лице застыла улыбка.

В офисе я рассказываю Каролине про сон и показываю обнаруженные дома фотографии. Одна cделана во время отпуска: родители и мы, дети, крошечные рядом с ними. Я обнимаю братика — с гордостью его защищаю.

Касаюсь снимка и улавливаю запах морских водорослей, слышу, как кричат чайки; чувствую на губах вкус сливочного мороженого, капающего из зажатого в маленькой руке рожка.

— Тяжело вспоминать.

Протягиваю Каролине другое фото, одно из немногих, сделанных после смерти Саймона. Здесь нас трое, и на месте, где раньше был брат, — пустота.

— Они перестали сниматься. — Я забираю у Каролины фото и кладу его в сумку. Похоже, сегодня доктор Гетенберг не настроена мне помогать. Тянусь к стакану с водой, жадно пью. — Позавчера вечером она заявилась нежданно-негаданно, мама. Мег рассказала ей, что Адам ушел.

— Ох!

— Да уж. Она была великолепна. Приехала с набором для маникюра и убедила меня, что ухоженные руки — это главное, чего мне не хватает в жизни.

— Твоя мать понимает, что значит терять, — откликается Каролина.

— Что да, то да… Сама того не желая, она помогла мне прийти к заключению, что мой брак, скорее всего, остался позади.

Каролина не двигается, даже не моргает.

— Я думаю, — подаюсь вперед и упираюсь локтями в колени, — что уже поставила на своем браке крест. И еще думаю, что хочу жить дальше. Но по силам ли мне это? Или я все еще гоню его, просто чтобы он страдал, и тяну время, чтобы он начал по мне скучать и умолять вернуться к нему… — Замолкаю, делаю глубокий вдох. На левой ладони — след от ногтя, так сильно я сжала руки. — Я ведь понимаю, что такая злость ни к чему хорошему не приведет.

Если я не смогу простить его — простить от всего сердца — и просто жить дальше, эта злоба сожрет меня, пережует и выплюнет.

Каролина энергично кивает, словно фиксируя момент истины.

Чувствуя одобрение, достаю из сумки блокнот:

— Список целей, как ты просила.

Лицо Каролины озаряется широкой улыбкой — мне удалось ее поразить. Обнаруживаю, что тоже улыбаюсь, — редкое событие в этом кабинете.

— Так, под номером один — поездка в Лос-Анджелес. — Я поднимаю глаза. — Джош, мой агент, пытается меня туда вытолкнуть. Говорит, я должна сама встретиться с заинтересованными лицами. Номер два — мне нужна работа неподалеку от дома, на неполный день. — Я секунду колеблюсь. — Все счета сейчас оплачивает Адам, но, говоря по правде, я не знаю, долго ли это продлится. Мои гонорары — штука ненадежная, требуется регулярный доход, что приводит нас к номеру три… — Я захлопываю блокнот. — Надо выставить дом на оценку. Я очень его люблю и еще побарахтаюсь, однако нужно смотреть фактам в лицо. Просто представь, с чем я останусь, если все пойдет вразнос.

Убираю блокнот обратно в сумку, и пальцы задевают фотографии. Я продолжаю:

— Еще я подумывала о номере четыре. — Снова достаю снимок, сделанный во время отпуска. — Вот, вставлю в рамку и повешу дома, вместе с остальными семейными фото. Там только один снимок Саймона, пусть будет еще. — Прикусываю щеку. — Я намерена взять молоток и гвозди и сделать все сама. Без посторонней помощи.