Клуб лжецов. Только обман поможет понять правду - Мэри Карр

В ту ночь удивительно сладко пахла жимолость. Я долго стояла на улице, стараясь придать своему лицу выражение, словно ничего не произошло. На нашем крыльце крепилось серое осиное гнездо. Внутри него были соты, и в каждой соте спала личинка. Я подумала, что было бы неплохо заснуть, как они. Вскоре отец открыл дверь, отодвинул москитную сетку и спросил: видела ли я игру?

– Входи, дорогая. Поешь? Вот твоя тарелочка, – сказал он.

Я вошла. Я была еще такого роста, что легко проходила под его вытянутой рукой. Со стороны стадиона послышался рев зрителей, словно кто-то сравнял счет или вырвался вперед. Представила, как этот мальчик залезает на трибуны к своим приятелям. На ум приходили все известные мне шутки про минеты и о том, что вагина девушек пахнет попкорном.

Я посмотрела на отца. Он бы легко забрался на трибуны и сровнял с землей этого мальчишку. Мать зарыдала и заперлась бы в ванной на целую вечность. Бабушка из своего инвалидного кресла сказала бы, что другого и не ожидала. Лиша была на матче и, возможно, сидела на трибунах и улыбалась тому мальчишке. Ему даже не надо было угрожать, чтобы я помалкивала. Я знала, кем стану, если проговорюсь.

IV. Торнадо

К середине осени бабушкин рак распространился на мозг. Большинство людей в таком состоянии лежали бы в кровати, как говорит один мой приятель-онколог. Но бабушка не остановилась и въедалась в нас еще глубже. Видимо, мысли о смерти и боль только усилили ее решимость.

Бабушка не принимала морфин или другие болеутоляющие, а без конца пила пиво, но никогда не пьянела. Она перестала носить свой протез, говоря, что ей от него больно, и обрубок ее ноги выглядывал из-под ночной рубашки на уровне моих глаз. Когда она ехала в мою сторону, казалось, что она показывает им на меня, как пальцем. Ее глаза за очками в роговой оправе стали еще более блеклыми. Может, у нее была катаракта – синева исчезала из ее глаз, казалось, что из зрачка вырастают белые шипы, прорезающие радужную оболочку глаза. В то время в новостях много говорили о лазерах, а в комиксах про Супермена рекламировали специальные «рентгеновские» очки, поэтому мне чудилось, что бабушка может видеть меня сквозь стены. Иногда ночью я просыпалась от ощущения, что стену спальни буравят два луча света, будто бабушка за мной наблюдает. Выходя ночью в туалет, я оглядывалась в коридоре, ожидая увидеть два прожектора. Собственно, я не очень боялась, что она меня увидит. Гораздо страшнее для меня было то, что она может сжечь меня своим «рентгеновским» взглядом.

Поэтому я старалась по ночам о ней не думать. Когда мне было пять лет, я научилась вести себя так, чтобы меня не укачивало на карусели на ярмарке. Я закрывала глаза, крепко хваталась за поручень и напрягала мускулы живота, и меня не тошнило. Я чувствовала, как развеваются волосы и как по лицу скользят солнечные блики. Я будто ныряла в глубь себя, подальше от гудящего дизельного мотора карусели, и мне удавалось не извергнуть свой «корндог» на школьные ботиночки Лише. Ко мне быстро пришла слава самого маленького ребенка в округе, выдерживающего самые страшные аттракционы. Поэтому ночью в кровати, услышав бабушкины шаги по коридору, я напрягала мускулы живота.

Мать во время болезни бабушки держалась молодцом. Казалась, что она думает о чем-то своем, выполняя бесчисленные ее поручения. Обычно мама без энтузиазма относилась к указаниям бабули шлепать меня раз в неделю. Лишь один раз она поддалась уговорам, и тогда я дала ей сдачи.

Не поймите меня неправильно. Мать никогда не била меня по-настоящему, она скорее делала вид, что меня бьет. Мама вообще очень боялась сделать кому-либо больно. Помню, как однажды мы с Лишей высыпали на пол кухни коробку «Тайда» и облили пол из шланга водой. Бабушка спала, и мать просто отправила нас на улицу играть, а сама все вытерла, не сказав ни слова.

Тем не менее внутри матери зрели злость и отчаяние. Иногда вместо того, чтобы нас отшлепать, она стояла на кухне, сжав кулаки так, что белели костяшки пальцев. Она кричала, что не бьет нас потому, что знает: если начнет, может не остановиться и убить. Такая угроза была гораздо эффективней, чем любое наказание. Когда слышишь, что мать может тебя убить, желание шалить начисто исчезает.

Все же мне казалось, что лучше бы она нас била, чем всегда молчала как рыба. Если никуда не убегать, наказание заканчивалось очень быстро. Поэтому Лиша всегда стояла смирно, когда ее наказывали. Я же вертелась и извивалась, как уж. Если мать не загоняла меня в угол, ей приходилось держать меня за руку, чтобы я не уклонялась от ударов мухобойки. Только один шлепок из десяти достигал своей цели. Я крутилась вокруг матери как волчок, и ударить меня было непросто.

Так, держась друг за друга, мы с матерью кружились и переходили из комнаты в комнату. За нами ехала бабушка, громогласно призывая Господа покарать неблагодарного и непослушного ребенка. Она ловко маневрировала вокруг нас в своем бесшумном инвалидном кресле.

Я вспоминаю лицо Лиши, стоявшей в стороне от нас, как рефери. Она улыбалась в дверях, глядя на то, как я усложняю самую простую ситуацию. (Нет ничего хуже, когда над тобой смеются во время битья. Присутствие при наказании другого ребенка делает шлепки еще более унизительными.) Рука матери с мухобойкой поднималась и опускалась, отбрасывая тень на стене, я крутилась. При этом на лице Лише читалась ухмылка, означающая: «До тебя не дойдет, что надо вылить мочу из ботинка, – тут я снова кручусь по комнате, но через долю секунды опять вижу ее скучающую, злорадную ухмылку, – если не написать инструкцию и не наклеить ее на каблук».

Когда мать меня била, я чувствовала над ней некоторую власть. Она крепко держала меня за руку, и мне казалось, что я смогу вытащить ее из любой ситуации.

Наступил сезон ураганов. Ведущий прогноза погоды объяснял, как над океаном сталкивались потоки теплого и холодного воздуха, отчего начался сильный шторм, но в центре урагана на километры было затишье и ярко светило солнце. Во время наказаний я чувствовала, словно нахожусь в центре урагана и все несчастья происходят вокруг, не затрагивая меня. По крайней мере, эти шлепки давали выход энергии. Любое наказание было предпочтительней, чем тишина в доме и ощущение того, что все глубоко несчастны.

Когда потом в школе мы проходили известное стихотворение Йейтса о том, как все разваливается, то я вспомнила, как уворачивалась от шлепков. Я сравнивала себя с соколом, разорвавшим путы и улетевшим от державшего его человека.

В то время мать еще цеплялась за обрывки того, что считала правильным, а после смерти бабушки все вышло из-под контроля.

Однажды утром, когда мама расчесывала мне волосы, бабушка ворвалась в комнату и начала кричать, что хочет сделать одну вещь, о которой прочитала в журнале. Мама успела съесть всего две ложки хлопьев, прежде чем бабушка потащила ее в магазин товаров для хобби. Бабушка даже не пристегнула свой протез и не взяла инвалидное кресло, так она торопилась. Мать усадила ее в автомобиль. Хозяйке магазина пришлось помогать проводить бабушку. Они заехали и в скобяную лавку, где бабуля купила метровый кусок резины. Она притащила покупки в дом и заперлась в своей комнате. Когда к вечеру она выехала из комнаты, то размахивала над головой огромной плетью, словно собиралась участвовать в родео. К куску резины она привязала длинные обрезки кожи и говорила, что наконец-то нашла идеальное орудие наказания.

В этот раз мать наотрез отказалась использовать этот арапник.

– Эти дети доведут тебя до могилы! – орала бабушка. – Вот еще немного подрастут, и посмотришь, какие фокусы они будут выкидывать!

Мать заплакала, но сказала, что арапником пользоваться не будет. Она не глядела в глаза бабушке, а ожесточенно мотала головой, стоя на месте и потупив взгляд.

Бабушка начала размахивать арапником перед Лишей и называть ее Белиндой, как тогда в больнице.

– Я надеюсь, что Белинда причинит тебе столько горя, сколько ты причинила мне, – заявила бабушка, размахивая арапником. Мне стало страшно оттого, что женщина, которая не дает нашей матери спокойно жить, даже не знает, как нас зовут.

Лиша попыталась сгладить ситуацию и сказала, что в принципе не против наказания арапником. Арапник не может быть хуже папиного ремня или веток, которые срезала в саду Мей Браун. Я твердо заявила, что я не мул и не хочу, чтобы меня стегали. Тут бабушка сказала, что я совсем испортилась, потому что сама выбираю наказание. Мол, я считаю себя главной, и это уже повод меня высечь. Я ответила, что все наказания только портят мне характер. Тут мама начала смеяться, а бабушка попросила меня принести детский аспирин со вкусом апельсина, а то у нее голова раскалывается. Она повесила арапник на дверную ручку своей спальни, откуда пыталась дирижировать нашим наказанием, шлепая мухобойкой или свернутым в трубочку журналом «Нью-Йоркер».