В поисках священного. Паломничество по святым землям - Рик Джароу

Ремо поставил тарелки с пастой на импровизированный столик. Я сидел на краю дивана, а Ремо разместился на коробке, стоявшей на голом полу. Вдоль стены стояли стройные ряды пустых бутылок. На полке была пара синих пластиковых стаканчиков, две банки стручковых бобов и помятый пакет с пастой. Пока мы вкушали еду, над столом кружили две мухи, чье жужжание немного раздражало. Пустые глаза и тонкий нос моего друга указывали на вселенскую усталость, которая навалилась на него тяжелым валуном – и он осознанно принимал это.

Мы разговаривали, и слова летели сквозь воздух, как частицы пыли. В этой пустой комнате все было очевидно без каких-либо вопросов. Нерешительность – лишнее качество в этом мире. Миловидные лица и быстрый ум загоняют тебя в угол все сильнее и сильнее, пока все твое существо не окутывают одежды неодолимого страха. Возможно, вы все же находите способ удержаться, устоять на ногах… Солнце подсвечивало зависшую в пространстве комнаты пыль. Я вспомнил поездки в фургоне с бродягами по барам Нового Орлеана. В те времена я читал Сартра, сидя в прачечной. В девять лет он отказался от Бога. «Моим богом стала литература», – заявил он.

После обеда мы распрощались. Мне стало значительно легче, когда я вышел оттуда. Там не было никого, кто нуждался бы в спасении, кому требовались любовь или взаимопонимание – только облако пыли, зависшее посреди пустой комнаты. Ты мельком замечаешь пылинки, лица на перронах, на скамейках и в окнах жилых домов. И кто знает, может, вместе с этим взглядом ты украдкой забираешь что-то с собой, некое измененное чувство, знак признания. Скорее всего, ты сразу же забываешь об этом, или вовсе не замечаешь. Но потаенная часть тебя навсегда запоминает это, уносит навеки с собой.

День клонился к концу. Я посетил почти все местные церкви, увидел монументы и собирался вечером успеть на поезд до Рима. Но оставалось ощущение некой незавершенности, и я не мог заставить себя дойти до станции. Я так и не посетил церковь Святого Домиана, в которой святому Франциску было откровение. Говорят, что Франциск Ассизский молился у распятия в полумраке церкви, спрашивая Господа о том, что ему делать в этом мире, и вдруг распятие заговорило человеческим голосом: «Перестрой Дом мой». Сначала Франциск решил, что речь идет об этой маленькой церкви, и вскоре он приступил к ее реконструкции.

Я думал об этом месте целый день, но до него было слишком далеко идти. Теперь же мне, нагруженному вещами, предстояло добираться по дикой жаре, по грязным дорогам, проложенным через кукурузные поля и виноградники. Путь занимал не менее четырех миль в гору. По пути я подкреплялся виноградом, который рос вдоль дороги. Через пару миль дорога резко поворачивала, следуя очертаниям поля, и там я увидел цистерну с водой для ирригации. Убедившись, что никого рядом нет, я сбросил одежду и прыгнул в цистерну с прохладной водой. Немного остыв, я вылез, быстро обсох на палящем солнце и продолжил свой путь.

Церковь выглядела очень просто. Войдя внутрь, я сел и долго смотрел на крест, перед которым когда-то в ожидании чуда сидел Франциск. Когда я выжал из этого момента все возможные эмоции, то осмотрел остальную часть церкви. Там было несколько монашек, расположившихся вдоль длинной скамьи и молившихся в тишине. Они чем-то походили на жителей Южной Америки. Их ясные сливочно-коричневые лица хранили выражение сосредоточенности, они погрузились в себя. Женщины излучали чистоту намерения. В самой церкви было довольно темно. Стены, скамьи – все погрузилось в полумрак. В этой спокойной атмосфере в их лицах особенно хорошо была видна сияющая ясность, сосредоточенность на внутреннем мире. Молящиеся на коленях у деревянной скамьи, облаченные в синие рясы с белыми воротничками, они органично вписывались в общую картину. Я посмотрел на них, а потом на распятие, и понял, что лишним здесь был как раз я – шут в храме чистоты. Впрочем, и это чувство прошло, как это обычно и случается.

В дальней части церкви располагалась комната, в которой сестра Клара провела около сорока лет, ни разу не покидая ее. В ней сохранились старые деревянные скамьи и стол. Сотни лет назад сестры учились и работали именно здесь. Здесь не было ничего лишнего, и в этой затемненной тишине, в атмосфере умерщвления плоти, я ощутил покой, который мог принести только Святой Дух.

Собираясь покидать церковь, я ощутил, что мне чего-то не хватает. Я потрогал шею и понял, что пропали деревянные бусы. Меня пробил озноб – и не столько из-за самих бус, сколько из-за того, что это значило. Определенно, это было недобрым знаком, серьезным предупреждением. Ум судорожно стал выдумывать всевозможные проступки, в которых я был повинен. Господь разгневался! Я не уделял достаточно времени духовным практикам. Так продолжалось некоторое время – и вдруг в голове вспышкой возникло воспоминание о цистерне с водой, в которой я искупался. Я шагал обратной дорогой, волоча свою ношу. Небо темнело. Тащась со своим скарбом сквозь виноградные лозы, я бранил себя за то, что оказался таким глупцом – вором, лживым любителем наслаждений в иллюзорном вихре, спрятанным под маской так называемого паломничества.

Тщательно, обеими руками я исследовал землю под цистерной, в которой недавно плескался. Я обыскал все вокруг самой цистерны, поднял каждый листок там, где бросал одежду… Но ничего не нашел и ощутил ужасно гнетущее ощущение в области солнечного сплетения. Я собрал вещи и приготовился уходить, но напоследок обратился к святому Антонию и Ма Парвати Аммалу, чудотворцу с Цейлона, который всегда помогал мне найти парковочное место в Нью-Йорке. Я прошел еще несколько метров, и в голову мне залетела одна мысль. Она залетела в буквальном смысле, словно кто-то посадил ее в аэроплан, который затем запустил прямо в мою голову. «Дерево не тонет!» Ошарашенный этой мыслью, я побросал вещи на землю, забрался на цистерну и увидел свои бусы, тихо покачивающиеся на водной глади. Тело и душа мои наполнились теплом от осознания того, что за мной все-таки присматривают. Я поблагодарил святого Антония, Ма Аммалу и всех тех, кто мог быть там, наверху.

По пути на станцию у меня оказалось достаточно времени, чтобы поразмышлять над важностью утрат. Мысли и ассоциации приходили странноватые. Понятно, что у вещей есть своя история, но они всегда остаются чем-то вроде сна, оставляя после себя пробелы и туманные воспоминания. Я заметил, что после глубокой медитации я часто терял бумажник или ключи – как символы своей земной идентичности. Обычно через какое-то время вещи находились снова, но когда ты теряешь контроль над внутренней энергией, что-то обязательно уходит из твоей жизни, как бы напоминая о том, что в действительности тебе ничто не принадлежит – ни даже твое тело, ни твоя идентичность, ни взлелеянные духовные взгляды. Но если не пытаешься заграбастать побольше в этом или любом другом мире, то открываешься для настоящего чуда. Однако может ли снова родиться энтузиазм святого Франциска в своем первозданном виде без соответствующей внутренней силы, без цельности, которая придерживается своего пути, минуя все соблазны этого мира?

Ватикан

Собор Святого Петра величественно возвышался над Ватиканом, демонстрируя свои резные арки и горгульи, золотые ратуши и произведения живописного искусства и скульптуры. Его образ воплотил в себе богатства всего мира, символизирующие господство Бога. На фоне развалин древности этот дом христианства казался воплощением славы Римской империи, убранной небрежно замаскированным языческим искусством и его символизмом.

В пространстве его роскошных залов моя ментальная артиллерия начала капитулировать. Стены крепости моей рассудочности стали рушиться под напором увиденного. Кто отрицал, что именно человеческий ум создал эту религию? Да, человек был вдохновлен Высшим духом, но безымянный Свет искажается, проходя сквозь фильтр осязаемых мирских форм. Ум является в самых разных одеяниях, но со временем ткань всегда тускнеет и становится тяжелой.

Здесь тысячи произведений искусства соединялись в одно целое: символы культуры, бесчисленные ее сокровища застыли в неподвижности мраморных стен и золотых колонн, устремленных высоко вверх. Но это все уже не могло вдохнуть жизнь в то, что более не существовало, и собор напоминал собой мемориал – дань памяти паломникам всего мира, попытка компенсировать давно ушедшую славу.

Я сел на одной из улочек Ватикана и оглядел свое помятое тело, жалкий дворец, сложенный из пота, костей, крови и раздражительности. Могло ли это человеческое тело быть живым домом духа? А духовное содержимое Церкви уж слишком хорошо спрятано за косным величием до блеска отшлифованного мрамора и золота…

Благочестивые посетители шли по галерее. Я смотрел, как они проходят мимо меня и собираются около фигуры Бернини. Каждый из них нес в душе свое зеркало, в нем отражалась их личная «история идей», и мне – туристу-паломнику – было интересно, как долго еще я смогу оставаться сторонним наблюдателем, призраком, голодным до новых событий.