Вейн (СИ) - Марина Суржевская

      — А брату?

      — Ксандру было тринадцать.

      Вейн молча сжала его руку. Слова были излишни. Та ночь, когда Перерожденные перешли Излом, до сих пор наполняет души людей ужасом. Такие нашествия и раньше случались, но последний был просто ужасным.

      — Надеюсь, когда-нибудь свет победит, и люди смогут прогнать Перерожденных навсегда, — вздохнула Вейн. — И отомстить за своих потерянных близких.

      — Я тоже на это надеюсь, — кивнул Леран и улыбнулся. — Не грустите, Вейн. Я совсем не хотел испортить вам настроение своими грустными воспоминаниями. Сегодня хороший день, не будем его омрачать.

      Она тоже улыбнулась.

      — Ну вот, теперь вы оба здесь застряли, — к ним подошла недовольная Люсинда. — И что вы уставились на эти окна? Как будто на них цветы растут!

      — Уже идем, — улыбнулся Леран, но руку Вейн так и не отпустил. — Кстати, Люси, цветы ты еще увидишь, обещаю. И совсем скоро.

      Храм был переполнен, но для Лерана и его спутников предназначалась целая ложа, с удобными сидениями и мягкими подушками. Они расположились как раз вовремя, юные жрицы запели гимн восхваления.

      Вейн положила руки в перчатках на деревянные перила. Она всегда любила этот момент, когда юные девичьи голоса раздаются в темном храме, освещенном лишь крошечными светлячками светочей, и шум стихает. Люди замирают, внимая. Их дыхание успокаивается, смолкают разговоры вокруг. Толпа становится недвижима и безмолвна, и все ждут.

      Песня нарастает, голоса жриц взлетают к своду храма, и сотни людских сердец словно следуют за ними к самому большому окну, на котором всегда одно и то же изображение: огромный диск восходящего солнца. И когда мелодия уже дрожит на пике, и голоса певчих разве что не срываются на самой высокой и пронзительной ноте, витраж светлеет. На нем проявляются цветы и деревья, и лучи взошедшего солнца потоком льются в храм, на стоящих внизу людей, словно благодать небесных вир.

      Вейн столько раз наблюдала эту картину, но всегда проникалась, как впервые. Конечно, с возрастом она узнала, что такой эффект льющегося света достигается какими-то хитрыми установками зеркал и стекол на крыше, но все же, это было столь прекрасно, что хотелось верить в чудо. Ради этого момента она готова была встать затемно и ехать в храм даже по лютому морозу. В этот день Вейн особенно верила, что небесные виры смотрят на нее и оберегают.

      — Очаровывает, правда? — шепнул Леран, и Вейн с улыбкой кивнула.

      Дальше было уже не так интересно. Обычные знакомые наизусть храмовые гимны почитания вир, танец жриц, больше похожий на монотонные раскачивания из стороны в сторону, речь Верховной, которая здесь была на удивление моложавой, не то что в родном Таларе.

      Люси уже откровенно скучала и даже пару раз зевнула, не обращая внимания на гневные взгляды мистрис. Впрочем, их наставница была истовой виринией, и ее сейчас больше занимало происходящее в храме, чем поведение подопечных.

      Вейн незаметно погрозила сестре кулаком. Все-таки она была старшей, и на ее плечах лежала обязанность присматривать за избалованной сестрицей. Люси отмахнулась.

      — Каждый месяц одно и то же, — мрачно изрекла она. — Хотя бы гимн новый придумали, что ли.

      Вейн покачала головой.

      — Вот ты привереда, Люси, — отчитала ее она. — Смотри, какие здесь витражи красивые, в Таларе таких нет.

      — Тоже мне достижение, — фыркнула сестра. — Зато наши жрицы лучше поют. А эти столько раз сфальшивили, что я со счета сбилась.

      На это возразить было нечего, потому что в отличие от Люсинды, Вейн не обладала ни слухом, ни голосом и судить о чистоте исполнения гимна не могла.

      — Привереда! — повторила она. — Ничего, скоро вернешься домой и будешь слушать правильный гимн.

      Люси дернула плечиком, нахмурилась, но вдруг оживилась.

      — Что это? — спросила она и тронула Лерана за руку. Он повернул голову и помрачнел. По проходу шли стражники, а между ними с трудом волочил ноги грязный, бородатый мужчина, закованный в кандалы. Люди брезгливо расступались, чтобы не коснутся идущих даже кончиком платья.

      — Суд Света, — хмуро сказал он. — Мы можем уйти, если не хотите смотреть.

      — Мы останемся! — торопливо сказала Люси.

      Вейн посмотрела на нее с сомнением. Дома родители запрещали сестрам присутствовать на Суде Света, считая, что это зрелище не для юных лейн. Говорят, даже почтенные матроны теряли сознание на таких судах, что уж говорить о нежных девах. Поэтому отец строго настрого запретил им смотреть на это, и даже если и случалось такое во время службы, сестер всегда отправляли домой или в экипаж, дожидаться родителей. Люсинду такая несправедливость всегда злила. Вейн же было все равно, она и сама не стремилась присутствовать на Суде.

      Люси, зная отношение сестры, вцепилась ей в руку и посмотрела умоляюще. Сквозь тонкую дымку вуали голубые глаза сияли, словно горные озера.

      — Пожалуйста, Вейн, давай останемся? — взмолилась она. — Ты же знаешь, что дома папа мне не разрешает смотреть! А мне любопытно… Прошу тебя!

      Вейн вздохнула. Сейчас, когда скорая разлука с сестрой неизбежна, разве могла она ей отказать? Тем более что и мистрис Алесс, кажется, не против.

      — Вы уже взрослые, — пробормотала наставница. — В конце концов, нельзя скрывать от вас это вечно!

      — Хорошо, — сдалась Вейн, — остаемся.

      Люсинда порывисто обняла сестру и почти улеглась грудью на деревянные перила, чтобы лучше видеть. Тем временем храм покинули дети и подростки, на Суде Света можно присутствовать только тем, кто встретил уже семнадцатую весну.

      Мужчину в кандалах подвели к помосту, и стражники отошли. Верховная жрица смерила притихших людей горящим взором и повернулась к обличителю.

      — В чем провинился этот человек, и почему он взывает к свету? — звонко спросила она.

      — Он убил свою жену, Светлейшая, — почтительно ответил тот. — Его вина доказана, и приговор вынесен — виселица. Он взывает к Суду Света.

      Верховная перевела взгляд на убийцу. Вейн тоже присмотрелась и удивилась, что по лицу мужчины катятся слезы, а рот раскрывается, словно он силится что-то сказать. Но не издает ни звука. И стоит совершенно неподвижно. Ей стало не по себе и захотелось уйти.