Ночные журавли - Александр Владимирович Пешков

Окна закрывались, нахлебавшись свежего ветра.

Голос Гамлета становился глуше. Когда закрылось наше окно, я чувствовал ревнивую тоску.

Ветер срывал с деревьев желтые ранние листья, и они летели на фоне зловещей черноты, крича золотым криком. Но, как ни велика была ширь грозовой тучи, ее не хватало покрыть все небо. От стремительности бега туча рвалась, лохматилась сизой пеной, открывая голубые цепенеющие просветы.

Прорвавшись сквозь них – колющие лучи солнца – сражались с грозой – будто со шпагой против обуха!

В эти минуты Гамлет в последний раз отражал коварные удары. А дождь обрушился на крышу эстрады, словно аплодисменты.

Домой я вернулся в мокрой рубашке.

Дверь в комнату была заперта. С обидой стукнул ладонью. Услышал: «Сын пришел…» Кто-то удивился, сомлевшим голосом: «Сын? Какой сын? Ваньки-ветрова сын…»

Упоминания чужой фамилии успокоило меня: точнее, я потерял интерес к человеку, сказавшему глупость.

Гость сидел на прежнем месте, но в осанке было что-то суетливое. Он подтянул к себе толстый кожаный портфель, откинул блестящую крышку, похожую на скрипучее седло. Вынул шоколадку.

Заметив пятна грязи на портфеле, спросил у мамы тряпку:

– Шел к вам… улицу расковыряли!

И добавил веско:

– В России дорогу легче сделать из сердец, чем из камней!

Мама повернулась ко мне:

– Этот дядя – мой старый друг. Он приехал из Москвы в командировку.

– Сережа Пушкин? – Мужчина положил шоколад на стол, обретая прежнюю уверенность.

– Да, мой сын.

– А почему не Саша? – спросил, как бы рассуждая, и даже взвешивая чье-то решение.

– Я тоже хотела Сашей. – Мама открыла тайну. – Но его отец настоял: пусть будет Сергей!..

– В каком классе?

– Четвертом.

– Корми лучше!..

Я спросил дрожащим голосом:

– Мама, когда уйдет этот дядя?

– Ну-ну. – Гость внимательно оглядел портфель. – Вот и ошиблись, значит, немецкие врачи! – И еще добавил с наваждением легкой грусти: – Все могло быть…

Щелкнув блестящим замком портфеля, он стал прощаться. Обнимал маму, вспоминая «золотые годочки в Германии!»

Я вышел из комнаты.

В углу верный сундук. Достал из него старую курточку и надел, такую еще крепкую, только что свело от тесноты лопатки. (Хлопнула дверь – ушел гость восвояси.) Потом нахлобучил шапку-буденовку с длинными ушами, отчего звуки дома стали глуше и водянистее. Перепоясался ремешком с маленькой сабелькой нежно-розового цвета, какой бывает, если смотреть на огонь свечи через палец.

Сегодня мама впервые призналась, что когда-то соглашалась с отцом! Я забрался на сундук, обняв колени. Ведь встречаются люди через много лет. Почему ж нет прощения отцу? В чем секрет легендарного упорства мамы?

Я и раньше подозревал, что она встречается с отцом, когда поет романсы. И хорошо, что она не торопится убирать посуду, оставаясь в красивом платье. «Как же случилось, не знаю, – доносилось сейчас из комнаты. – С милым гнезда не свила я… И опять странные провалы: мама не попадала на клавиши, или они не слушались ее. Пустое гнездо в песне было рядом с опустевшим гнездом журавлей, и даже слышалась их прощальная перекличка перед отлетом. Только они были не наши – из тех мест, где журавли зимуют, а не из Таленской, где они выводят детей.

Впервые мне было так очаровательно жаль чего-то… Наверно, отслужившей курточки, розовой сабельки, буденовки без уха и вместе с ними уходящего детства! Я решил остаться на сундуке, как на посту, чтобы караулить его…

А проснулся утром в своей кровати: раздетый и укрытый одеялом, удивляясь и ловя следы того невесомого перелета в отрочество.

Новое чувство взросления было связанно с потерей. Я искал глазами вчерашнюю курточку, а мама пояснила серьезно, как взрослому:

– Мы служили когда-то в Германии.

Германия! Время маминого счастья. Она берегла его и передала сыну! Загадочная страна досталась мне слишком рано. Но на всю жизнь сохранилась уверенность, что счастье придет, когда настанет тот день…

Здесь под небом чужим…

1

И вот этот день настал.

На границе предупредили – закройте окна! В купе вошел офицер: «Проверка документов!» За спиной два солдата.

Сколько раз, – и дома, и в Москве, и в вагоне, мчавшемся через российские поля с глухими воронками, наспех затянутыми полынью, – представляла она границу. Глядя, как багровеет краснозвездный паровоз на долгих поворотах, упираясь в степной закат, она воображала себе окраинный кусочек земли. Полосу святости! За которой начнется что-то немыслимое – страна, усеянная черепами. И как думать иначе: куда подевалось столько погибших людей?.. Но все же, по русской привычке откладывать неизбежное на потом, она уверяла себя, что граница еще нескоро, и даже втайне надеялась: вдруг да отзовут! Два солдата сомкнутся плечами…

Офицер долго и сурово сличал фотографию в паспорте с растерянным и унылым лицом деревенской девчонки. Варя пригладила черные волосы с прямым пробором, блеснувшие из-под ладони серпами-полукругами…

Поезд медленно тронулся.

По радио громче зазвучали русские песни.

Она прижалась лбом к стеклу, пытаясь запомнить последнее, что удастся разглядеть. Казалось, в чужой стране ей ничего уже не вспомнить, а последние метры родной земли летят мимо памяти. Сердце цеплялось за каждый куст, за тонкий стебелек. Полосатые столбики отдали честь. Кто-то сказал за спиной: «Вот, кончается Русская земля!» – Варя потеряла сознание…

В Потсдам приехали холодным туманным утром.

На перроне встречал русский офицер в плащ-палатке с темными от дождя плечами:

– Доброго здравия! – козырнул он.

Девушки быстро направились в сторону кованой решетки с облупленными столбиками. За ней ожидала, чихая на сырую погоду, черная машина.

Офицер открыл дверцу:

– Прошу в укрытие!

Машина легко снялась с места, обдав сколотый бордюр сизым дымом.

Вдоль дороги стояли яблони с ровно побеленными стволами, хотя на многих домах видны были выбоины от пуль и осколков. Варя протерла ладонью стекло:

– Здесь дождь или туман когда-нибудь кончается?

– Да, бывает. – Офицер развернулся на переднем сиденье лицом к девушкам. – Вы давно в Германии?

– Три недели, – за всех ответила Варя.

– Ничего, привыкните! Хотя недавно отправили двух женщин домой – климат не выдержали.

Навстречу машине попадались мирные немцы на велосипедах. Особенно удивляли старушки в шортах с посиневшими коленками. Когда выехали на окраину города, сквозь туман распушилось белое солнце. Бледный луч осветил желтую обшивку машины, кожаные сиденья и трех прижавшихся друг к дружке испуганных девушек в серых одинаковых пальто.

За окнами мелькали замшелые стволы кленов с узловатыми нижними ветвями, опущенными к земле, словно костыли у калек. Гладкие поля с ровными всходами озимых; кое-где в канавках блестела вода. За поворотом дороги показались беленькие домики с палисадниками, словно в кружевных фартучках. Будто бы не было здесь войны!

Колеса машины вновь