Сиамский ангел - Далия Трускиновская

И тут же память открыла картинку — чистенькую сиамочку с огромными глазищами, которая выскочила на лестницу, и окаменела от страха, и прижалась к бетону.

— Слепая рысь, вернись, вернись… — беззвучно позвал Марек.

Сиамочка обернулась.

— Там страшно, там холодно, там ангелы с клювами летают, — сказал ей Марек. — Знаешь, как клюются? Вернись, дурочка.

И картинка пропала.

Это незримая Оксана взяла кошку на руки и унесла в чистый, ухоженный, надежный, непоколебимый дом.

Забора, занозистого и сто лет как посеревшего забора из плохо оструганных досок, какими обносят всякую попытку строительства, не стало, — а на паперти обозначилась темная фигурка. Сидела она знакомо, на корточках, и привычно размазывала грязь по расстеленным ризам.

Марек прошел сквозь тень забора. Ему хотелось подойти к церкви поближе, а что предполагаемый Касьян пристроился тут заниматься своим странным делом, его мало беспокоило. Ну привык человек к своему надоедному глюку! Если нельзя прогнать — то нужно привыкнуть.

— Вот тут это и было, — вместо приветствия сказал безумец, вздумавший оказаться святым Касьяном. — Там вон дорога шла. Потом лес свели, селиться здесь стали. Правильно догадались — тут и нужно было церковку ставить, правильно догадались… Было бы мне куда приходить да горевать…

Марек медленно обошел невеликий храм и отдельно при нем выстроенную звонницу. Вернулся и увидел своего безумца стоящим, уже в пятнистых ризах. Безумец, как ему и полагалось, неожиданно Марека не признал.

— Петр, — позвал он. — С чем пожаловал, Петр? Что ты мне такое объяснить хочешь, а я никак в толк не возьму? Ты желаешь сказать, что Он любит меня и, любя, взвалил на меня этот тяжкий крест?

— Да что же тяжкого в твоем кресте? — сам себе ответил предполагаемый святой Касьян, очевидно — уже от имени Петра. — Ни боли в нем, ни опасности. Ни голода, ни холода. И никто его на твоих плечах не видит.

Марек отошел в сторонку, желая убедиться в безумии собеседника. И тот продолжал, уже от Касьянова лица, разговор с пустым местом.

— Но я не понимаю! Не понимаю я любви, которая так испытывает! Если это Его любовь ко мне — то ведь в моей душе должно ей откликнуться нечто, а оно все не откликается и не откликается! Скажи, Петр, а как это с тобой было? Тогда, вот тут, на дороге? Неужто ты так уж вдруг горячо возлюбил того чумазого мужичка? Или ты знал, что ради милости Господней его необходимо возлюбить? Как это в твоей душе образовалось?!

— Да как-то само получилось…

В голосе третьего лица, незримо оказавшегося на той же паперти, было недоумение.

Тут лишь до Марека дошло, что именуемый Петром стоял у него за спиной, и безумец видел его сквозь Марека так, как человек, попавший в общество призрака, видел бы другого человека сквозь туманную плоть духа.

— Не могло это само получиться! Путаешь ты меня, путаешь… Если Он хочет разбудить во мне любовь… Ему же пожелать довольно, чтобы проснулась! А Он все гонит меня, все к кому-то посылает… И я ко всем стучусь, а что в них разбудить должен — сам не ведаю, не понимаю… потому и не выходит… Как это может быть — чтобы увидеть, что у мужичка убогого телега в грязи застряла, и тут же ради него Божье ожидание на чашу весов положить?! Молчишь?

Тут у Марека в кармане заиграл гнусный канкан. Он сжал аппаратик, наугад шаря кнопку, вырубающую его напрочь. Но нажал не то.

— Слушай, — сказал Федька, и сказал довольно громко. — Я тут еще написал.

И стал читать, соблюдая размер, подчеркивая его паузами:

— Подтяжки, галстук, школьный сарафан. Конфеты, деньги. Деньги, ресторан. Обмана пир в обмен на се ля ви. Любви и хлеба. Хлеба и любви!

Издалека летящий Федькин голос по дороге к Мареку проходил сквозь пустой храм и успевал погулять под его куполом…

— Это знак, Господи? — совсем тихо спросил безумец. — Знаю, что ради любви должен положить душу свою за други своя, умом все знаю да и других учу, растормошить пытаюсь… Самому-то как быть?..

— Ты можешь, — так же тихо отвечал именуемый Петром. — Кабы не мог — то и было бы тебе иное послушание. Как — не ведаю, но можешь!

Марек стал отступать, отступать, ощутил лопатками забор, как ощутил бы тонкую, слегка натянутую ткань. Вжался спиной, просочился по ту сторону.

И оказалось, что он уткнулся лбом в серые, никогда не знавшие краски доски.

А в кармане бесновался канкан. Это Федька, остановив машину чуть ли не посреди перекрестка, накорябал в блокноте следующие четыре строки — и отчаянно искал в пространстве ночи хоть одни свободные уши.

Марек много куда совал нос из простого любопытства.

Подростком он очень хорошо познакомился с чувством страха. Не раз бывал бит за то, что понимал больше других, не так, как другие, и скрывать этого еще не выучился.

Старший брат отнял его однажды у парочки одноклассников и, вопреки Марековой истерике, надавал им обоим так, что мало не показалось. Марек полагал, что доверять эту разборку старшему, который сильнее и опытнее, не по правилам и что его тогда окончательно перестанут в классе уважать. Однако оказался неправ. Оба одноклассника как-то резко угомонились. Очевидно, были какие-то непонятные Мареку правила игры, в которых старшие братья имели особые права.

Потом брат научил его кое-каким приемам.

— Если уж не можешь убежать, то выбери из всех одного и бей его, пока не сдохнет. Только сразу предупреждай — я не один в реанимацию попаду, я кого-то из вас с собой прихвачу, — так научил брат, и это срабатывало. А насчет убежать — в семье было принято молчать о хромоте младшенького, и старший соблюдал эту установку, тогда он в первый и в последний раз сделал намек.

Настало время, когда Марек, освоив братову науку, повадился искать приключений на свою задницу. Ему, хоть и с опозданием, потребовалось вдруг самоутвердиться при помощи кулаков. К счастью, длилось это недолго. Генетика позаботилась о братьях — оба были от природы невысоки, но сильны и мускулисты, просто один жил по нормальным законам, а второй лет до четырнадцати — по ненормальным.

Теперь Марек уже не боялся ни боли, ни высоты, даже на старую водокачку по канату на спор лазил. Он умудрялся находить удовольствие в довольно опасных ночных прогулках по окраинам. Он исследовал всю территорию заброшенного завода, бывшего флагмана местной оборонки. Он и на кладбища забредал, на все три, и однажды еле отбился от каких-то бомжей с заступами — могилы они, что ли, вскрывали? Или просто обдирали бронзовое литье со старинных памятников?

В городе было только одно — или на самом деле несколько, в его восприятии числившихся единым целым, — место, куда он ни разу не заглядывал.