Сиамский ангел - Далия Трускиновская

Мелькнул и пропал деревенский пейзаж. Значит, не сон. Во сне бы пейзаж с полем и дорогой пророс сквозь комнату, и в одном пространстве стеснились бы коврик при диване и глинистая лужа, стена высокой ржи и дешевая облупленная секция, и только высокое небо не проникло бы сюда, даже не попыталось бы — а навис над этим скомбинированным миром темный потолок.

— Идут они, идут, говорят о божественном, поворачивают и видят — телега в грязи застряла. Лошадка старенькая, плохо кормленная, мужичок немолод, как ни маются — выбраться не могут. И смотрят они друг на друга, и безмолвно вопрос задают: а не обойти ли нам, братие, быстренько это горе по обочинке? И первым Петр решился. У меня, говорит, грех такой, что опоздание к нему уж мало чего прибавит. Подоткнул ризы, отдал сандалии Касьяну и пошел к мужичку. Ты, говорит, лошадку под уздцы бери и тяни, а я сзади подпихну. Стой, сказал тогда Павел, один ты не управишься, колесо чуть ли не по ступицу в грязюке. Сейчас, сказал, я веток наломаю, под него подмощу, и сдвинется телега с места. И у меня грехов столько, что опоздание рядом с ними — тьфу. Отдал и он Касьяну сандалии, взялись вдвоем телегу пихать. Поскользнулся Петр, пал на колено, измарал ризы. Павел же не упал, но колесо ободом ему бок задело. Стал он с себя глину отряхивать, да только хуже сделал. Но выпихнули телегу на сухое место.

— А Касьян? — спросил Марек.

— А Касьян стоял во ржи, смотрел, и висели у него на шее три пары чистеньких сандалий. Ну что же, поблагодарил мужичок, и пошли они трое дальше, туда, где небесная дорога начинает отделяться от земной и уводит вверх. А ты, поди, и не знаешь, что каждой земной дороге соответствует небесная?

Все-таки сон, подумал Марек, увидев, как раздваивается дорога на два слоя, нижний, что так и остается внизу, крытый линолеумом, сквозь который пробились одиночные колоски, и верхний, полупрозрачный, который в двух сантиметрах от земли почти не виден, чуть выше уже кажется дымком, плоской лентой лежащим на воздухе, а потом опять пропадает.

По этой плоской ленте ушли и растаяли три человеческие фигуры.

— И встали они перед Господом, но для Него нет опозданий, Он судит иначе, просто они об этом еще не знали. И спросил Господь: Петр и Павел, где это вы так извозились? Как если бы сам того не знал. И они ответили: прости, Господи, телегу из грязи вытаскивали, лошадка старенькая, плохо кормленная, мужичок немолод, не могли мы их так оставить. И повернулся Господь к Касьяну. И сказал: белые у тебя ризы, отчего они белые? Оттого, Господи, что замарать их побоялся, грешно к Тебе идти в замаранных, отвечал Касьян и, говоря, понял уже, что говорит не то. И вздохнул Господь, глядя на эти блистающие чистотой ризы… В белом тебе ходить отныне, сказал Господь, в белоснежном, в ослепительном, как белое пламя… И Касьяна охватило незримое пламя. В чем же грех мой, Господи? Так воззвал Касьян, и была в вопле ложь — он понял, в чем грех, а знать хотел о пути к искуплению. В белизне, Касьян, в белизне, если хранить ее, то мужичьей телеги из грязюки никогда не выпихнешь. И как не станет более белизны, Ты простишь меня? Сквозь многую грязь пройдешь, прежде чем твои ризы перестанут быть белыми, а сам ты перестанешь ими чваниться, так ответил Господь. И добавил — ступай. И более я его не видел… То есть не лицезрел…

— Ты — Касьян? — спросил тогда Марек.

— И прозванье мне — Касьян немилостивый, — подтвердил голый. — А что меня в святых числят — так то по старой памяти. Поищи лик мой в церкви, поищи! Поищи! Не сразу и догадаешься, где искать-то!

Он вдруг обиделся, сгреб с пола рябые ризы, стал торопливо облачаться. Нацепил кое-как, обернулся, подпоясался, отчаянно захлестнул и затянул тканый кушак.

— Черным стать должен! Как деготь, черным! Тогда, может, простит Он мне мою белизну… А ты что уставился? Сам — беленький, а белым быть грех.

Марек понял, что все это время ему мерещился безумец. И огорчился тому, что вовремя не распознал, не поставил диагноза, как ставил его обычно Димка Осокин, начитавшийся медицинских учебников. Он четко определял шизофреника, параноика, просто невротика и всякие невообразимые градации этих малоприятных хвороб. Насчет Марека утверждал, что имеет место начальная стадия аутизма, чем-то еще отягощенная. За что и должен был по всем правилам схлопотать в ухо. Про свой должок, Марек, впрочем, помнил и списывать его со счетов не собирался.

Тот, кто в помешательстве своем вообразил себя святым Касьяном, не желал уходить из сна, топтался, одергивал и оправлял на себе рябые ризы.

— Я тебе правду сказал, — вдруг произнес он. — А ты уж — как знаешь…

— Почему именно мне?

— Так надобно. С днем рождения поздравить хотел. Вот — поздравил. Пойду я, как мне велено, грязи искать.

Пока Марек соображал насчет дня рождения, блаженный удалился в коридор, скрежетнул дверным замком, и тут же дверь захлопнулась.

Хотя он появился из клубящихся обрывками дневных впечатлений глубин подсознания, как и положено сонной грезе, но ушел вполне по-человечески.

Проснувшись, Марек увидел прямо перед собой шесть строчек.

Он спал клубочком, эмбриончиком, носом к стенке. Стенка была оклеена светлыми обоями, и кто-то записал шариковой ручкой эти кривые строки, трижды по две.

Зачем писать на обоях, спросил себя Марек, до чего нужно дойти, чтобы писать на обоях? Это возможно только в страхе — ой, не донесу до утра те слова, что сложились на выходе из сна, осознались в краткий промежуток меж снами и кажутся единственно правильным выражением давно беспокоящей мысли.

Он стал разбирать каракули.

— …мы знаем ад, как свою квартиру, Все девять кругов, — прочитал он первое двустишие. Ага, размер — дольник, и кто-то, спавший тут ранее, записал две последние строчки куплета в надежде, что две первые образуются когда-нибудь потом. Дальше?

— Мы здесь бываем. Мы знаем выход. Мы можем спасти.

Вот так — безапелляционно. Прям тебе объявление на той странице, где рекламируют себя шарлатаны. Дальше?

Последнее двустишие оказалось почти неразборчивым, но Марек справился.

— …Но мы за теми, кого мы любим, Спускаемся в ад…

— Ни фига себе, — пробормотал он, понимая, что имеет дело с несостоявшейся песней. И тут же обалдел от мысли, что его правильный брат, владеющий тремя аккордами и не умеющий самостоятельно настроить гитару, пишет песни. Старший! Если бы Мареку сказали, что брат решил сделать операцию по перемене пола, он удивился бы меньше.

Ни хрена себе генетика, подумал Марек, наверное, был у нас в роду городской сумасшедший, вроде Повелителя Вселенной, который делал обход памятников и пел бетонным болванам мистические гимны. Интересно, с которой стороны? С польской или с еврейской?