Рассказы веера - Людмила Третьякова

...Берега Сены покидали не только иностранцы. Простые жители, пострадавшие от мародерства и напуганные угрозами разбушевавшейся черни, стремились вон из Парижа: на городских заставах еще стояли патрули с оружием в руках. Только когда они оставались позади, можно было дать волю чувствам.

«Хозяйка гостиницы, вся в слезах, сообщила нам, что обед подан, – записал один из таких путешественников. – Никто не хотел есть. С нами в дилижансе было четыре женщины; все они плакали... всем нам было жутко».

...Положение княгини Шаховской осложнялось тем, что зять являлся не только французским подданным, человеком на виду, известным давней оппозицией Людовику XVI. Он был мужем ее дочери. И этот факт поневоле заставлял княгиню думать о том, что с ними со всеми будет завтра.

Долгие годы прожив во Франции, она знала, что время от времени в стране вспыхивало недовольство королем и его окружением. Но все же это не носило столь угрожающего характера: постепенно все успокаивалось. Ей вспоминалось, как, путешествуя с Лизой по Европе, они совершили экскурсию на склоны Везувия. И тогда, ужаснувшись количеству людей, погибших когда-то при его извержении, она спросила их чичероне: «Неужели местные жители не чувствовали приближения катастрофы?» – «О, синьора, конечно, чувствовали, – ответил проводник. – Несколько дней до того над кратером вулкана вилось облако пепла, и даже землю потряхивало. Но все думали, что дело как-нибудь обойдется. И почти никто не решился оставить дом, скот... Потому все жители Помпеи и погибли!»

Некоторое беспокойство холодным сквознячком нет-нет и донимало ее сейчас. Но даже думать об отъезде было невозможно – как отнесется к этой идее зять, который, несмотря ни на что, свято верит в справедливость слов «свобода, равенство, братство»? Газеты весьма доказательно писали, что репрессиям и казням подвергаются дельцы, продажные министры, спекулянты, расхитители государственной казны, что нет иного способа покончить с коррупцией, которая поставила Францию на грань краха.

Разложение верхушки общества и для Аренберга, и для его русской семьи было совершенно очевидным, неспособность короля править – тоже. Но террор... но кровь... но тот ужас, в который, как в ледяную купель, был погружен Париж. Как быть со всем этим и где в конце концов правда?

...Стараясь подавить смутную тревогу, Варвара Александровна черпала душевное спокойствие в будничных делах. Исправность, с которой она получала деловую корреспонденцию, свидетельствовала о том, что дома, в России, все идет своим чередом. Она прочитывала отчеты, счета, сметы. Давала распоряжения по самым разным вопросам, вникала в каждую букву и цифру. Это помогало освободиться от тягостных размышлений о бесчинствах на парижских улицах. И уж совсем умиротворенное состояние духа Шаховской возвращала мысль о том, что дочка, видимо, действительно счастлива.

...Варвара Александровна старалась не докучать молодым. На их половину она отправлялась только после того, как являлся зять и уговаривал ее вместе провести вечер. Нередко молодая принцесса развлекала мать и супруга игрой на арфе, в чем достигла больших успехов. У нее составилась программа из нескольких пьес, всегда заканчивавшаяся собственными вариациями на тему прелестной мелодии Люлли, ноты которой ей преподнес в кафе «Корацца» ее супруг. Именно тогда она поняла, что этот подарок означает нечто очень важное: принц Аренберг протягивал ей обернутые пергаментом листки так, будто отдавал свое сердце.

Шаховская любовалась дочерью. Тихая, малоразговорчивая, она, несомненно, отличалась скрытностью. Даже ей, матери, всегда трудно было определить, какие чувства владеют на самом деле дочерью. Но замужество преобразило Лизу. Черты ее лица, которые никто не назвал бы идеальными, излучали не свойственную ей раньше энергию и радостное воодушевление. Всякая женщина, имеющая даже не слишком большой жизненный опыт, безошибочно назвала бы причину подобной метаморфозы. «Мое дитя расцветает в руках этого человека», – с удовольствием думала княгиня, наблюдая, с каким вниманием принц откликается на малейшие душевные порывы своей жены. Он поддерживал в ней тягу к искусству, находил это совершенно естественным для женщины вообще, а для такой одаренной, как Лиза, – в особенности.

– Маменька, Луи сказал, что у меня хороший голос. Надо только научиться правильно дышать и не жалеть времени на занятия. Он пригласил заниматься со мной мсье Жарри из Оперы, – с сияющими глазами сообщила Елизавета матери.

...Однажды во время урока пения принцесса Аренберг почувствовала себя дурно. Послали за доктором. Тот, явившись, недолго испытывал терпение Варвары Александровны и ее зятя, вышел к ним, прикрыл за собой высокую белую дверь и со сдержанной улыбкой объявил, что в семействе следует ждать прибавления.

Принцесса Ламбаль отозвалась на сообщенную ей новость с воодушевлением: «Я уверена, что смогу стать прекрасной тетушкой».

Между тем революционная стихия продолжала набирать силу, затопляя все вокруг смертоносной яростью. Король с королевой, покинутые придворными, были заперты во дворце Тюильри на положении арестантов. Возле них оставалась только Ламбаль – верная, мужественная, хладнокровная. Очевидец описал сцену, которая могла уже считаться заурядной: «Мужчины и женщины, вооруженные ножами, вилами и пиками, со страшными криками и ругательствами бросаются к королеве. Один показывает ей прутья с надписью «Для Марии-Антуанетты», другой представляет ей модель гильотины, третий – виселицу с куклой в женском платье, четвертый везет королеве кусок кровавого мяса, вырезанного в форме сердца, с которого капает кровь».

С каждого нового заседания Национального собрания Аренберг, присутствовавший там на правах депутата первого сословия, то есть дворянства, возвращался все мрачнее и мрачнее. Лишь ради жены он придавал своему лицу безмятежное выражение, не желая ее тревожить: Елизавета и без того нелегко переносила беременность. Но с тещей принц был откровенен – никакой законности не соблюдается. Люди, абсолютно не замешанные в противодействии новой власти, отправляются на гильотину только из-за принадлежности к дворянскому классу. А те, кто возглавил революцию, те, в чью чистоту помыслов он верил, на его глазах превращались в банальных убийц.

А что же Бельгия? Ведь свои надежды принц возлагал на то, что революционный вал, очищающий Францию от монархической скверны, прокатится и по его родине, открыв перед ней путь к самостоятельности и возрождению.

Но чем дальше, тем яснее Аренберг понимал: парижские вожди, у которых руки по локоть в крови собственных граждан, ничего, кроме ужаса и разорения, не могут принести и своим соседям. Вместо сплочения патриотических сил его и без того несчастная страна получит самое худшее, что только может случиться с народом, – гражданскую войну.

От этих мыслей можно было сойти с ума. И только вблизи жены, глядя на ее подурневшее, с проступившими коричневыми пятнами и все-таки такое прекрасное лицо, понимал, сколь велик грех его отчаяния. Вот оно, его счастье, дарованное ему Господом Богом за неизвестно какие заслуги! Они с Элизой молоды, и впереди длинный путь, который они пройдут вместе, растя детей, радуясь весеннему ливню и звездному небу над головой.

Там, в этой революции, сплошь неудачники, которых не любят женщины! Одинокие ночи толкают их на трибуны коверкать чужую жизнь, изрыгать зло и яд. Да и что им остается – маленьким, никчемным, наделенным природой лишь одним: ловким, способным запутать кого угодно языком?

Легко найти десяток, другой, третий обиженных, которые, разинув рты, будут их слушать. Когда же соберется большая толпа – а так бывает! – эти краснобаи влезают ей на плечи и, захлебываясь от восторга, кричат: смотрите, вот он я, вот мои идеи – не угодно ли вам заплатить за мое возвышение?

Аренберг, знакомый со всей революционной верхушкой, понимал, каким образом бездарные выскочки достигают своего. Но и дворцовая камарилья во главе с королем – не лучше! Погрязшие в лени, пресыщенности, виртуозно поднаторевшие в казнокрадстве, они сделали это постыдное занятие своего рода развлечением, игрой, которой можно без зазрения совести похваляться. Те и другие, низы и верхи, не отдавая себе отчета, разваливают прекрасную страну!

Прочь, прочь от этого мира! Все чаще и чаще Аренберг ловил себя на мысли: укрыться с женой за стенами родового замка Эверле... Прикрыв глаза, принц вспоминал величественный, благородных очертаний дом своего детства.

Из высоких окон спальни родителей – пятого герцога Аренберга и его жены из древнего французского рода Ламарков – хорошо была видна квадратная подстриженная лужайка. Сюда же выходили окна гостиной матери, столовой и большого, великолепного, не уступающего королевскому, зала. Луи предписывалось играть именно здесь. Его, единственного наследника среди нескольких одна за другой рождавшихся девочек берегли с великой тщательностью.