Бусы из плодов шиповника - Владимир Павлович Максимов

А то муж Лариски начнет бренчать одними и теми же аккордами безо всякой мелодики свои бодрые «пионерские песни». А так, перестроит гитару и не будет нам мешать послушать тебя. А я намерена перед своими близкими тобой хвастануть. Думаю, что им тоже понравятся твои песни. И это же ничего, что на гитаре только шесть струн? – уточнила она.

– Ничего. Главное – настрой, – ответил я.

– А что это мы загрустили? – улыбнувшись, участливо спросила Галина, рукой вдруг взъерошив мои волосы, и внимательно глядя на меня. – Грустить не надо. Главное ведь – настрой, как ты говоришь. Так что давай проведем эти несколько дней, отпущенных нам судьбой, весело. Ибо не весть когда еще доведется вновь встретиться. И уж ты порадуй нас, а в первую очередь меня, в новогоднюю ночь своими песнями. Порадуешь? – не то попросила, не то спросила она.

– Разве я могу вам, сударыня, в чем-то отказать? – ответил я посреди площади заснеженного рынка, на который мы пришли купить мяса. И даже сделал галантный полупоклон, взмахнув правой рукой, в которой предполагалась широкополая, никем, впрочем, кроме меня, не видимая мушкетерская шляпа с перьями.

– Не знаю, – кокетливо улыбнулась Галина. – Надо будет как-нибудь проверить.

Новогоднее торжество в семейном кругу Соболевских (Петр Ефимович, Евгения Ивановна, Галина), судя по всему, любящих и умеющих отлично попировать, а также Игнатьевых (Лариса и ее супруг), вышло довольно веселым! Несмотря на то, что муж Ларисы – высокий бледноватый юноша со светлыми, слегка вьющимися волосами все время имел такой вид, будто был чем-то недоволен. Видимо, ему недоставало всеобщего внимания, к которому он привык в школе, исполняя на школьных вечерах свои, как определила их Галина, «пионерские песни», поскольку свою шестиструнную гитару он перестроил на семиструнный лад, поставив на сиденье кресла, стоящего возле торшера, в углу просторной гостиной.

Стол был не просто обильным, а изобильным. Пилось и елось, пока еще за старый год и его достижения, с удовольствием. А когда при бое курантов на Спасской башне Кремля пробило двенадцать и в бокалах веселыми пузырьками заискрилось шампанское, даже очень серьезный Сергей Игнатьев сдержанно улыбнулся. А нам с Галиной, правда, уже некоторое время спустя после полуночи, удалось даже уединиться в ее комнате под предлогом, что она мне что-то собирается показать. Кажется, летние фотографии на Байкале, где она сфотографирована в бусах из плодов шиповника, так шедших ей.

И действительно, она показала мне несколько таких фотографий из своего альбома. На одной из них – светловолосый молодой человек, на палубе судна «Натуралист», готового уже вот-вот отойти от причала биостанции, и увезти из Котов черноволосую девушку, обнимает ее. А она, в плену его сомкнутых за ее спиною рук, отвернув голову, избегает поцелуя и весело смеется при этом прямо в камеру фотоаппарата. А ее длинные черные волосы от резкого движения головой будто застывают в воздухе, подобно крылу птицы. И этот светловолосый молодой человек и красивая темноволосая девушка не кто иные, как я и Галина.

Под воздействием изрядно выпитого я решил, правда, надеясь теперь на больший успех, повторить свою летнюю попытку. Обняв Галину, приблизил ее к себе, столкнувшись с ее внимательным, будто изучающим меня, взглядом. И мне в этой теплой, полутемной из-за одного только бра, висящего над диваном, сидя на котором мы рассматривали фотографии, взгляда стало вдруг будто прохладно. А Галина, освободившись от моей руки, попросила:

– Не надо этого делать. Мы ведь в квартире не одни. Кто-то может войти, и всем будет неловко – и нам, и тем, кто застанет нас врасплох.

– Галя, – раздосадованный ее холодностью и взглянув на широкий белый подоконник, где стоял, с красным бантом на макушке, маленький кактус, подаренный мною, – проговорил я. – А ведь ты мне так и не дала прямого ответа, в связи с моим подарком, – кивнул я на подоконник с одиноко стоящим на нем цветком.

– Я не могу, Игорь, сказать тебе нет, поскольку ты мне не безразличен. Но я не могу тебе сейчас сказать и да, поскольку существует множество нерешенных насущных для такого ответа проблем. А я не могу и не хочу попусту обнадеживать тебя. Для начала мне надо закончить университет. Тебе – аспирантуру… А там видно будет. Так что давай не будем торопить события…

Она обняла меня. И так нежно, так невесомо коснулась своими сочными губами моих пересохших от волнения губ, что я от радости и переполнявшей меня нежности к этой девушке, кажется, на некоторое время просто выбыл из этого мира, переместившись мгновенно куда-то туда, где все так прекрасно, так радостно, так безмятежно.

– Одним словом, – отстранившись от меня, закончила Галина тоном учителя младших классов, втолковывающая что-то неразумному ученику, – не будем отключать мозги. И не сердись на меня, пожалуйста. И не грусти. Ты мне очень дорог и очень нравишься. Но это пока все, что я могу тебе сказать. И еще, так сказать, для полного прояснения обстановки я хочу сказать тебе, что скудной жизнью я жить не хочу. Да и не смогу уже, пожалуй. Скудной жизни нашей семье, кочуя по разным отцовским гарнизонам, с лихвой хватило. И повторения подобного я не желаю. А снимать квартиру, думать о хозяйстве на скудные гроши – это меня не устраивает. Как видишь, я честна с тобой, ибо фальши, как ты, надеюсь, помнишь, не терплю… Пойдем в гостиную, а то нас потеряют, – после долгой паузы, проговорила Галина, – да и подумать могут невесть что. И желание мое ты так пока и не исполнил, не попел нам.

Мы вошли с Галиной в гостиную, где нашего отсутствия, похоже, никто и не заметил. Отец Галины, весело посмеиваясь, разговаривал с Сергеем – мужем Ларисы, а сама она и Евгения Ивановна носили из кухни на стол еще какие-то недостающие, по их мнению, закуски и приправы. Хрен, горчицу, заливное.

Я взял с кресла гитару. Аккуратно расчехлил ее, истосковавшуюся в своем заточении. Попробовал настрой. Он был верен. Да и звук у гитары был очень хорошим, сочным.

Галина уселась в кресло (в тени, куда уже не доставал свет торшера), на котором до того стояла гитара. Я сел на табуретку, недалеко от нее, спиной к окну. И еще раз прошелся по струнам, уже давая им прозвучать в полную силу.

Петр Ефимович прекратил разговаривать с Сергеем и, постучав по своему бокалу вилкой, громко произнес:

– Тишина в зале! Музыкальная пауза…

Лариса с матерью уселись на диван, и дочь опустила голову на сдобное и, наверное, мягкое плечо Евгении Ивановны. А