Обскура - Режи Дескотт

Что касается черной кошки, она вышла неплохо. Впрочем, Жан подозревал, что Мане поместил ее на картину ради шутки, чтобы несколько разрядить слишком пафосную атмосферу. Или, может быть, он заранее предвидел нападки на картину — поэтому изобразил кошку с вздыбленной шерстью, явно готовую защищаться. Возможно также, это была ироническая параллель с собачкой, спящей в ногах у хозяйки на картине Тициана «Венера Урбинская», вдохновившей Мане на создание «Олимпии». Собственно, главной причиной скандала стал именно этот переход от недосягаемой богини любви и красоты к обычной содержанке, Олимпии, с безразличным бесстыдством выставляющей напоказ свои прелести перед невидимым поклонником. Богиню низвели с пьедестала и обратили в шлюху…

Глядя на картину, Жан вспомнил недавнее письмо Марселя Терраса и упоминавшуюся в нем некрореконструкцию «Завтрака на траве». С тех пор прошла неделя, а эта зловещая тайна по-прежнему оставалась нераскрытой. У него также не было никаких новостей от его новой пациентки, Марселины, — еще одна ассоциация с Мане, гораздо более волнующая, чем можно было предположить. С тех пор Жан почти непрестанно думал о ней — о ее странной поспешности, наигранной, вне всякого сомнения, веселости и о том, что она, кажется, всячески стремилась скрыть — ее уязвимости, глухом беспокойстве или даже отчаянии.

Недавнее посещение морга вместе с Анжем стало последним штрихом мрачной картины, отражающей подавленное душевное состояние молодого медика. Тот факт, что все эти неожиданные события вторглись в его спокойную, размеренную жизнь фактически одновременно, побуждал искать между ними какую-то связь. Жан невольно представлял их в виде туч, сгущавшихся над его головой. И у него было тревожное чувство, что не хватает одной-единственной искорки, чтобы разразилась гроза.

В дверь трижды постучали.

Удивившись, Жан поднялся и пошел открывать. В первые секунды он не узнал ее. Потом вздрогнул. Возможно ли это? Ему столько хотелось ей сказать, о стольких вещах расспросить… Наконец-то она вернулась! Но с ней была еще одна женщина. Жан переводил глаза с одной на другую: Марселина — точно такая, какой он ее запомнил, — и ее спутница — блондинка с ярко-синими глазами, хорошенькая, несмотря на излишне яркие румяна и длинноватый нос. Марселина разглядывала его пристально, без всякого смущения.

Наконец Жан справился с удивлением и попытался улыбнуться.

— Мы вас не побеспокоили, доктор?

— Что я могу сделать для вас? — спросил Жан, чувствуя невольное облегчение: та, что в последнее время занимала все его помыслы, наконец-то оказалась рядом с ним во плоти.

— Для моей подруги, — поправила его Марселина. — Ее зовут Матильда. Ей нужен хороший доктор. Я сразу вспомнила о вас. А теперь оставляю вас с ней наедине.

С этими словами она отступила назад, в приемную, и села, по-прежнему не отрывая от него глаз. Улыбаясь про себя — его обрадовало появление Марселины и развеселил двусмысленный тон, которым были произнесены последние слова, — Жан закрыл дверь за приведенной ею Матильдой, которая тут же уселась на стул для посетителей.

— Что вас беспокоит? — спросил Жан, обходя стол.

Она сделала красноречивую гримасу, искривив ярко накрашенные губки.

— Садитесь в смотровое кресло.

Значит, она вернулась, удовлетворенно подумал Жан, тщательно моя руки мыльным раствором. В глубине души он ни минуты в этом не сомневался. Интуиция подсказывала ему, что Марселина — одна из тех женщин, которые окажут серьезное влияние на его жизнь. К числу таких людей он относил и Сибиллу, но с ней все было гораздо более очевидно с первой же встречи.

Он чувствовал, как сердце лихорадочно бьется от волнения. Так было и в прошлый раз, когда она пришла впервые. И вела себя точно так же — свободно и непринужденно, словно у себя дома.

Тем временем новая пациентка устроилась в кресле, закинув раздвинутые ноги на металлические скобы и подняв нижние юбки. Она рассеянно грызла ногти на правой руке, а левой машинально перебирала складки синей бархатной юбки, как будто хотела выжать воду из ткани.

— Вы не на эшафоте. Расслабьтесь.

Пациентка улыбнулась вымученной улыбкой, но пальцы ее по-прежнему теребили юбку.

— Итак, вас зовут Матильда, а фамилия?

— Лантье. Но в заведении мамаши Брабант меня называли Миньона.

— Называла? — сказал Жан, сделав акцент на прошедшем времени.

— Меня уволили… Вы сейчас поймете почему, — добавила она хриплым голосом, свидетельствующим о пристрастии к спиртному.

— У вас боли?

— Да, особенно по ночам, когда я ложусь. Все тело ломит, с головы до ног. Иногда мне кажется, что у меня вот-вот что-нибудь сломается… Я больше не могу спать.

— Сейчас посмотрим… Это у мамаши Брабант вы познакомились с вашей подругой?

Матильда Лантье расхохоталась. Кажется, она даже забыла о болях, подумал Жан и улыбнулся ей в ответ.

— Да, Марселина мне уже сказала, что вы к ней неравнодушны! Это и в самом деле смешно! — заметила молодая женщина, и Жан про себя порадовался, что она не может видеть, как он краснеет. — Что до нашего заведения, — прибавила она, — я с самого начала знала, что она там надолго не задержится — слишком уж независима… Так и получилось. После ее ухода стало уже не то, что раньше… Я жалела, что она ушла. А теперь и меня там больше нет, но по другим причинам.

Жан подошел к ней со смотровым зеркальцем в руке.

— О, губернаторский член! — с иронией произнесла она, использовав выражение магрибских проституток, уроженок Северной Африки, — так они называли этот медицинский инструмент. — Но вам он даже не понадобится — и без него все видно. Я и сама могу увидеть, если наклонюсь.

Жан ногой пододвинул к себе низкий табурет, вроде того, что используют доярки на фермах, и, усевшись, склонился между раздвинутых бедер пациентки. И почти в тот же момент невольно отшатнулся. Да, на этой стадии болезни Матильда Лантье уже не представляла никакой ценности для заведения мамаши Брабант. Старуха, которая готова была удавиться за медный грош, без всяких церемоний избавлялась от девиц, не приносивших ей дохода.

Быстро справившись с собой, Жан снова наклонился вперед. Кораллового цвета сифилитическая сыпь, напоминающая группу больших и малых островов, покрывала не только вагину, но и всю область промежности и внутреннюю поверхность бедер. Он напомнил себе, что сейчас перед ним не страдающая женщина, не пациентка, но только лишь объект исследования, и эти ужасные пятна предстали перед ним во всей своей чисто медицинской красе. Они были от одного до пяти сантиметров в диаметре, покрыты корками, слоящимися, словно раковины устриц, и окружены ореолом медного оттенка, который был верным признаком сифилиса и который Фаллопий в своем трактате XV века, посвященном этой болезни, сравнивал с цветом постной ветчины.

— И долго мамаша Брабант вас маскировала, прежде чем дошло до такого состояния? — спросил Жан.

— Ну вы же знаете, как это бывает, — ответила женщина из-за поднятых юбок.

Да, он знал это слишком хорошо. Санитарный контроль в домах терпимости осуществлялся раз в неделю одним из врачей, работавших в полиции нравов. Но большинство хозяек заведений старались скрыть болезни своих работниц, чтобы тех не отправили в больницу Сен-Лазар. Для этого вместо заболевшей девушки посылали на осмотр другую — врач, как правило, не замечал подмены, поскольку после многочисленных осмотров уже не различал лиц, — либо использовали маскировку. С помощью всевозможных средств творились настоящие чудеса: благодаря противовоспалительным впрыскиваниям, ярко-красная внутренняя поверхность вагины ненадолго становилась бледно-розовой; шоколадные пастилки маскировали язвы в полости рта, бычья кровь — в вагинальной области, поскольку сходила за менструальную кровь; кусочки пленки из кишок животных, умело раскрашенные и наклеенные, делали невидимыми шанкры.

Жан повидал всего этого достаточно. Он поднялся и отодвинул табурет. Миньона сняла ноги с металлических скоб и опустила юбки. В глазах ее читался стыд, и всем своим видом она напоминала раненое животное. Жан сел за стол и начал выписывать рецепт. В шорохе пера по бумаге было нечто успокаивающее — он словно напоминал о тех познаниях, которые приобрел Жан и за которые он цеплялся в надежде если не полностью излечить болезнь, то хотя бы замедлить ее развитие. Но в данном случае даже такая надежда была иллюзорной.

— Лучше всего вам было бы лечь в больницу, — сказал он, не отрываясь от своего занятия. — Но я полагаю, что вы пришли ко мне ради того, чтобы этого избежать?

Подняв голову, он увидел, как женщина пожала плечами. Он понимал, в чем причина такого нежелания. При ее профессии, пусть даже бывшей, ее отправили бы в больницу Сен-Лазар, расположенную в старинном монастыре в предместье Сен-Дени, — помещение на четыре сотни кроватей, разделенное на ячейки полупрозрачными ширмами, чтобы сестры милосердия могли в любой момент видеть, что где происходит. В такой тесноте, при полном отсутствии гигиены — ни ванной, ни умывальника, общая спринцовка на всех — больше шансов было приобрести новые болезни, чем вылечить старые. Не говоря уже о том, что с больными не особенно церемонились… По выходе из больницы девушки считались «очистившимися», но в большинстве случаев так и оставались неизлеченными. Хуже всего было то, что, будучи признаны здоровыми, они могли беспрепятственно заражать не только своих клиентов, но и всех окружающих.