«Гладиаторы» вермахта в действии - Олег Пленков

В день начала Второй мировой войны Гитлер заявил в рейхстаге, что Германия обладает самой лучшей армией мира{122} — весь первый период войны это утверждение оставалось справедливым. Особенно это относится к польской и французской кампаниям вермахта, который смог доказать свое боевое превосходство над противником. И тем не менее огромное количество свидетельств очевидцев указывало на то, что в Германии первоначально не было общего восторженного отношения к гитлеровскому империализму — немцы не были агрессивно настроены и патриотически возбуждены (как это было в августе 1914 г.{123}), — наоборот, скорее растеряны; они не ждали от войны ничего хорошего и желали скорейшего мира. Один из знатоков действительности Третьего Рейха Карл Краусник определил настроения немцев перед Второй мировой войной как «лояльность против воли» (widerwillige Loyalität): антивоенных выступлений не было, но не было и патриотических манифестаций и спонтанных митингов, как в Первую мировую войну{124}. Разумеется, впоследствии блестящие победы вермахта вызвали гордость, воодушевление, умело поддерживаемые и раздуваемые пропагандой, но, несмотря на усилия последней, некритическое восхищение немецкими солдатами и их достижениями вскоре сменилось сначала глухим, потом все нарастающим недовольством затянувшейся войной.

Глава II.

АРМИЯ И НЕМЕЦКОЕ ОБЩЕСТВО В НАЧАЛЬНЫЙ ПЕРИОД ВОЙНЫ

«Немецкие генералы в этой войне показали себя выдающимися представителями своей профессии. Они могли бы добиться большего, если бы были более дальновидными и проницательными. Однако если бы они стали философами, они перестали бы быть военными».

«Война — это поначалу надежда, что кому-то от нее станет легче, потом — ожидание, что некто получит по заслугам, потом удовлетворение, что другим от нее не легче, а потом ошеломляющее открытие, что от нее всем стало только плохо».

«Война — это драка двух лысых за расческу».

Польская кампания

Английский историк Хэнсон Болдуин отмечал, что, несмотря на угрозы и предупреждения, вермахт преподнес полякам тактический сюрприз; многие польские резервисты были еще на пути к своим подразделениям, а подразделения перемещались к пунктам концентрации, когда самолеты Люфтваффе в 4 часа 40 минут 1 сентября сбросили первые бомбы{125}. В ответ на немецкое наступление частично мобилизованные польские силы пытались удерживать весь фронт, но в результате потеряли все, и довольно быстро. Немецкий генерал Фридрих фон Меллентин вспоминал, что польское командование, не думая о том, чтобы выиграть время путем стратегического отхода, продолжало держать крупные силы в Познани и Польском коридоре. Оно пыталось развернуть все наличные силы на фронте около 1500 км от Литвы до Карпат — и даже сформировать специальную ударную группу для вторжения в Восточную Пруссию. Таким образом, польское руководство добилось только того, что все наличные силы были разбросаны на большие расстояния и изолированы друг от друга{126}. Это и предопределило поражение поляков.

Когда же 3 сентября Англия и Франция объявили войну Германии и не осталось уже никаких сомнений в смысле происходящего, то значительная часть немцев почувствовала потребность в патриотической позиции, а «предательскую» позицию по отношению к начавшейся войне сочла неприемлемой. Настроение в Германии соответствовало старой английской поговорке «right or wrong, my country» (права она или нет — это моя родина), что, в принципе, можно считать нормальной реакцией. Пропаганда, разумеется, позаботилась о том, чтобы все немцы ощущали себя, как на войне, а не только те, кто был на фронте: Гиммлер еще в 1937 г. говорил, что «место военных действий Кригсмарине на море, Люфтваффе — в воздухе, вермахта — на земле, но существует и четвертый театр военных действий — внутренний фронт, на котором должен будет проявить себя каждый немец»{127}. Таким образом, все немцы оказались «при деле», и места для каких-либо сомнений уже не было.

Вермахту было на руку то, что поляки, как и французы (с линией Мажино), непоколебимо верили в свои укрепления и оборону. Эта вера их подвела: сопротивление поляков было настолько слабым, что германские танковые и моторизованные войска устремлялись вперед, а основная масса пехоты следовала позади на расстоянии 10–20 км. Немецкая 4-я армия, продвигавшаяся из Померании, достигла предместий Варшавы только силами своего первого танкового эшелона, покрывшего 240 км за 8 дней{128}. Такому успеху способствовало исключительно хорошее взаимодействие наземных и воздушных сил — уже 2 сентября можно было без преувеличения сказать, что немцы имели в воздухе безраздельное господство. Между вермахтом и Люфтваффе было налажено идеальное взаимодействие. Командующий 1-м воздушным флотом генерал Люфтваффе Альбрехт Кессельринг отмечал, что во время Польской кампании он, формально не будучи подчинен фон Боку (командовавшему группой армий «Север»), добровольно признал его старшинство во всех вопросах, связанных с тактикой ведения наземных боевых действий{129}.

Не прошло и недели с начала боевых действий, как поляки начали отступать по всему фронту. Период между 10 и 18 сентября явился кульминационным моментом всей кампании. После того как наступающим немецким соединениям удалось не только перерезать пути отхода польским войскам, оставшимся на западном берегу Вислы, но и замкнуть в результате соединения 10-й и 4-й армий кольцо окружения восточнее Варшавы, последние сомнения относительно исхода боев были рассеяны. Теперь все зависело от того, когда основные силы польской армии признают себя побежденными. Если отрезанные в районе города Радом польские войска капитулировали еще 12 сентября, то судьба значительной группировки, находившейся между Бзурой и Вислой, решилась позже. Только 18 сентября в оперативной сводке немецкого командования было сообщено об окончании сражения на реке Бзура. Там капитулировало 9 польских дивизий и остатки других 10 дивизий — всего около 170 тысяч солдат. Это было первое грандиозное сражение Второй мировой войны, явившееся классическим как по своей организации, так и по методам ведения.

17 сентября оперативный отдел ОКХ получил известие о том, что семь советских армий, разделенные на два фронта, вступили в восточные районы Польши. Как раз в этот день на юге Польши после тяжелых боев был полностью окружен Львов. Гарнизон Львова, узнав о предстоящей оккупации города советскими войсками, обратился к командованию немецких войск, уже начавших отход, с заявлением о своей готовности капитулировать{130}.

Время от времени в условиях непрекращающихся воздушных налетов, среди пылающих домов, поляки добивались успехов: иногда, хотя и редко, 37-мм противотанковые орудия подбивали легкие немецкие танки. Недостаток боевого опыта немецких войск и некоторая нехватка лидерства — неизбежные в любой армии, не имеющей боевого опыта — создавали препятствия, которые преодолевались с появлением нескольких сильных профессионалов. В один из таких эпизодов Гудериан при переправе через реку сам направился на передовую, прекратил «идиотскую паническую стрельбу», посадил батальон в резиновые лодки, создал на другом берегу плацдарм, и наступление успешно продолжилось{131}.

Ко всему прочему, с первых дней немецкого наступления передвижение польских войск было затруднено толпами беженцев, запрудивших все дороги повозками со скарбом. Также беженцы гнали перед собой скот. В этих условиях какое-либо быстрое оперативное перемещение и взаимодействие польских войск было невозможно. Как отмечал польский генерал Андерс, уже через несколько дней после начала войны Польшу накрыла тень военной катастрофы{132}. Немецкие 3-я армия (из Восточной Пруссии) и 4-я армия (из Померании) уже 3 сентября соединились в «польском коридоре». К 8 сентября немецкая 4-я танковая армия достигла пригородов Варшавы. Немцы начали воздушные налеты и артиллерийский обстрел Варшавы, переполненной беженцами, и через два дня оборона города стала рассыпаться… Немецкий мемуарист Марсель Райх-Раницки писал, что 7 сентября 1939 г. некий польский полковник объявил по радио, что во избежание жертв среди гражданского населения польское военное руководство не намерено защищать Варшаву от приближающихся немецких войск. Он призывал всех мужчин, могущих носить оружие, покинуть столицу и направиться в восточном направлении и там ждать распоряжений (?!). Польское правительство вскоре бежало в Румынию, полковник, который, оказывается, говорил от своего имени — тоже. Вопреки его уверениям, Варшаву как раз хотели оборонять до последнего солдата…{133}