Сон войны - Александр Рубан

С треском откатилась дверь, и Сима, пыхтя, втащил в купе ящик... бренди, а Танечка внесла свою болоньевую сумку. Полную. Олега с ними не было.

Я сел.

- Проснулся, Петрович? - спросил Сима и осторожно поставил ящик под стол. Ящик был полон, поверх него лежали еще три бутылки. (С ума сойти. Откуда столько денег?)

Танечка опустила сумку на пол и села в свой угол. Глаза у нее были красные, лицо какое-то усталое, всему покорное, а блузка опять расстегнута. Перехватив мой взгляд, Танечка повела плечом, но застегивать блузку не стала.

Сима упал на полку рядом со мной, обтер потное лицо рукавом свитера, потянулся к ящику.

- Танюха, давай закусь!

- Может, не надо? - спросила Танечка. - Глупость какая-то.

- Танюха, я тебе уже объяснял: это единственный способ! Молодой меня не слушал - и где теперь молодой? Где лысый с пацаном?..

- Мальчик в поезде, - возразила Танечка. - В пятом купе, у Ядвиги Остаповны. Едет, хотя и не пьет...

- Он пацан, ему еще ни один дурдом не родной! Вот вырастет и определится - как папаня его определился... Ты на него, Петрович, не смотри, а наливай и пей. Тебе надо. Для поправки... Мы тоже сначала поправимся, а потом все вместе начнем квасить по-настоящему. До опупения.

- Поправиться надо... - проговорил я (сипло, как Сима давеча), - но квасить я не буду. Мне в Тайге выходить.

- В какой? - спросил Сима, садясь и дуя в стаканы.

- Станция так называется - Тайга, - пояснил я.

- Это я просек. На какой станции Тайге ты выходишь? Или тебе это похрен? Извини, Танюха.

- Он еще не знает, - сказала Танечка. - И не поверит, пока сам не увидит.

- Что я должен увидеть? - Мне опять стало нехорошо. - Чему поверить? И... где Олег?

Они молчали.

Я снова сунулся к окну. Буквы "ИРЮК" никуда не делись.

- Это Бирюкове, - сказал я не очень уверенно. - Или нет?

- Бирюкове, Бирюкове, - ответил Сима. - Давай закусь, Танюха. Поправимся, и пусть Петрович погуляет. Недолго.

- Гончие псы... - выговорил я, как выругался, и сел.

- Во-во, - согласился Сима и расплескал на два пальца по стаканам. Начинаешь сечь, Петрович.

В Танечкиной сумке были вареные яйца и черствый хлеб. Я точно знал, что они в меня не полезут, но после бренди - полезли...

А потом я пошел гулять. Ненадолго.

Бирюкове было как Бирюкове, только памятник Ленину снова стоял на своем месте. И кумачовых лозунгов на фасадах не убавилось, а, наоборот, прибавилось. Тексты были обычные, хотя и забытые, но среди них такой: "Руки прочь от Советского Афганистана!". Гм.

Бренди продавался в киоске на перроне, и бутылка стоила семь рублей тридцать две копейки. Вареные яйца по тринадцать копеек и хлеб (больше ничего) были в другом киоске, рядом. К обоим киоскам толпились очереди. В обеих очередях было много знакомых лиц: все те, надо полагать, у кого нашлись доперестроечные трешки (пятерки, рубли, десятки - словом, мелочь).

Возле киоска "Союзпечати" я задержался подольше, всматриваясь в даты. Год, месяц, число - все совпадало... Правда, несколько дней мы проторчали у столба N_214, значит, сегодня должно быть не 21 октября, а, как минимум, 25. Но на вокзалах газеты случаются и недельной давности... Газеты, как и кумачовые лозунги, тоже были почти забытые. На самом виду лежали "Правда", "Советская Сибирь" и "Луч коммунизма" (последняя - орган Бирюковского ГК КПСС). Соответственно три копейки, две и одна. У меня копеек не было. Ни одной. Давно.

Журналы тоже были еще те - лишь один незнакомый: "Советский Афганистан", общественно-политическое и художественное издание ЦК КПАф. 30 копеек. Я пошарил по карманам. Ни единой трешки не завалялось, я все отдал Симе.

Тогда я пошел на хитрость и спросил киоскершу: можно ли сначала полистать журнал, а то вдруг скучный? Оказалось, что можно. Из осторожности я сначала попросил "Иностранную литературу". Она-таки была скучна, и ничего в ней не было, кроме двух романов с продолжением (один с сербского, другой с хинди) да какой-то казенной литературной ругани. Ругали Рушди и Лема (почему-то в одной статье) и между делом срывали покровы с леди Тетчер. Вернув "Иностранку", я осмелился попросить "Советский Афганистан" и в содержании сразу набрел на известное имя: Евг.Евтушенко. "Полтергейст". Поэма. Стр.47.

Я открыл сорок седьмую страницу.

Поэма была о том, как из Афганистана изгоняли "духов", но главным образом о трагической (потому что взаимной) любви советского солдата к сестре моджахеда. Помнится, кто-то уже писал что-то похожее... Правда, у Вильяма не было концовки с таким двойственным - если вчитаться - смыслом, но ведь и под асфальтовый каток Вильям не попадал, не было в средневековой Англии асфальтовых катков...

Сима прав, подумал я, закрывая журнал. Это не наш дурдом. У нас веселее.

Правда, цены!

Я вернул киоскерше "Советский Афганистан" и опять пошарил по карманам, даже разодрал слипшийся и ссохшийся правый. Тщета... Киоскерша понимающе усмехнулась. Я тоже усмехнулся, печально развел руками и пошел прочь.

К нам в купе, когда я вернулся, было не протолкнуться - там имело место представительское совещание всех эфирнувшихся черт знает куда, но не возжелавших в этом черт знает где оставаться.

- Всем ясно, старики? - говорил Сима. - Повторяю главное час "Ч" двенадцать ноль-ноль по вокзальным. До того осматриваемся, гуляем и запасаем пузыри. В час "Ч" все, кто хочет вернуться, сидят по вагонам и начинают квасить. До опупения! Чтобы ни тяти, ни мамы! Кто не хочет пускай забирает манатки и остается. За трезвость поборемся потом, в своем дурдоме, а пока что надо выбраться из этого... Так. Еще. Тут кто-то вякал за Академию Наук. Она в этом дурдоме, конечно, есть, потому что ни один дурдом без нее не обходится. Но и дурдомы в этом дурдоме тоже есть. И куда вы раньше попадете - в Академию, или в дурдом - я не знаю. Так что, решайте сами. Но в тринадцать ноль-ноль я пройду по вагонам - не один, конечно. И всем несознательным помогу собрать манатки... Тебя, Академия, это особенно касается. Я понимаю, что у тебя печень. Но ты же решай! Твоя печень - или пятьсот человек! Если печень дороже, оставайся и лечи здесь.

Удивительно, как они сумели разместиться в нашем купе. Их было десятка полтора, Симиных эмиссаров. И почти никого я не знал, хотя лица, конечно же, примелькались. Когда убрался последний (хватающийся за печень, но с победившим осознанием необходимости на остроносом, несмотря на опухлость, лице), я вошел в купе и сел на свою полку.

- А, Петрович! - сказал Сима, увидев меня. - Посмотрел?

- Посмотрел, - ответил я. - И послушал. Не понимаю, каким образом вы намерены...

Сима задвинул дверь:

- Все просто, Петрович, - сказал он. - Тут народ ушлый, догадался, кого надо выпихнуть, чтобы остальные доехали. Всех, у кого ранения - раз, кому закон о войне понравился - два, кто на инородцев косится - три! Молодой собой пожертвовал, чтобы Танюха доехала. Дурак... А вот лысого выпихнули. И тебя, Петрович, хотели выпихнуть, еле я отмахался. Я уже тогда стал просекать, что в этом, - он пощелкал ногтем по горлу, - что-то есть... Ну, и подтвердилось.