Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

В этих песнях, полагаем мы, заключается преимущественно его значение и влияние как писателя, а это влияние, если афоризм Флетчера справедлив, немаловажно. «Дайте мне написать народные песни, – говорит он, – и вы по ним составите законы для народа». И действительно, если кого-либо из поэтов можно поставить в этом отношении на ряду с законодателями, так это Бернса. Его песни составляют уже часть родного языка не только Шотландии, но и Англии, и целого миллиона людей, говорящих во всех концах земли на английском языке. Как в хижине, так и во дворце, всюду, где только сердце умеет страдать или радоваться, звуки Бернса находят сочувствие. Строго говоря, ни один англичанин не волновал так глубоко мысли и чувства многих людей, как этот одинокий, по-видимому, скромный человек.

С другой точки зрения, мы склоняемся к тому мнению, что влияние Бернса было значительно, – мы говорим о влиянии его на отечественную литературу, по крайней мере на шотландскую литературу. Между великими переменами, происшедшими с того времени в английской, в особенности же в шотландской литературе, встречается довольно крупный факт, – это именно заметное развитие национальности. Даже популярнейшие из английских писателей во времена Бернса мало отличались литературным патриотизмом в лучшем значении этого слова. Старинную любовь к родине заменил большей частью какой-то разжиженный космополитизм, в литературе не было местного характера, она не питалась чувствами, вытекающими из родной почвы. Наши Греи и Гловеры, по-видимому, писали in vacuo, все их произведения чужды местного колорита, они написаны не столько для англичан, сколько для людей вообще, или, скорее, – что бывает неизбежным следствием подобного направления, – для известных обобщений, которые философия назвала людьми. Голдсмит в этом случае составляет исключение, но не таков Джонсон.

Но если это направление в некоторой степени отразилось на Англии, то в Шотландии оно приняло большие размеры. Шотландская литература в то время представляла странное зрелище, которое, насколько мы знаем, может быть, имело только сходство со швейцарской литературой, где подобный порядок, по-видимому, продолжается до сих пор. Спустя долгое время после того как Шотландия сделалась английской, мы не имели никакой литературы. Затем случился раскол в нашей национальной церкви, за которым последовал еще более резкий раскол в нашей политической жизни. Теологические чернила и кровь Яковов, в обоих случаях обильные желчью, по-видимому, истребили интеллигенцию страны, но она только потускнела, а не исчезла.

Лорд Кэмс первый пытается писать по-английски, а за ним уже Юм, Робертсон, Смит и целая фаланга последователей привлекли на себя внимание всей Европы. А между тем в этом блестящем возрождении нашего «пламенного гения» не заключалось ничего истинно шотландского, национального, за исключением природной пылкости ума, за которую, как за характеристическую черту нашей нации, нередко упрекают нас. Но замечательно то обстоятельство, что Шотландия, несмотря на такое множество писателей, не имела ни шотландской, ни даже английской культуры; наша культура была почти исключительно французская. Благодаря изучению Расина, Вольтера, Бате и Буало, Кемс сделался критиком и философом; Робертсон в своих политических воззрениях руководствовался Монтескье и Мабли, а политико-экономические опыты Кене служили путеводной звездой Адаму Смиту. Юм был слишком богат, чтоб нуждаться в заимствовании, и, может быть, он влиял на французов более, чем они на него. Но и ему ничего не удалось сделать с Шотландиею. Эдинбург был для него квартирой и лабораторией, где он не столько нравственно жил, сколько предавался метафизическим исследованиям. Никогда, может быть, не было писателей с такой светлой головой, – а между тем они страдали недостатком не только патриотического, но даже человеческого чувства.

Французские остряки тогдашнего времени были также не патриоты, но это легко объясняется полнейшим отсутствием в них правильных принципов, сознательною чувственностью и неверием во всякую добродетель в строгом смысле. Мы думаем, что существует патриотизм, основывающийся на более лучших началах, чем предубеждение. Мы можем любить родину, не нанося этим ущерба нашей философии. Любя и относясь с уважением к другим странам, мы прежде всего должны любить и уважать нашу родину и нравственное и социальное здание жизни, которое ум воздвигал для нас в течение целого ряда веков. Вероятно, во всем этом заключается богатая пища для лучшей части человеческого сердца. Вероятно, корни, вошедшие в плоть и кровь человеческого бытия, так хорошо принялись, что из них на ниве его жизни вырастут не терновник, а розы. Но наши шотландские мудрецы не чувствовали подобного стремления. На их ниве не было ни терний, ни роз, но только гладкое, ровное гумно логики, где все вопросы, начиная с «теории доходов» до «естественной истории религии», были смолочены и провеяны с тем же самым механическим равнодушием.

Но с тех пор как Вальтер Скотт стал во главе нашей литературы, зло это миновало или близко к концу. Наши лучшие писатели, какие бы ни были их заблуждения, не составляют уже среди нас французской колонии или не глядят эмиссарами какой-нибудь пропаганды. Они, как истинные подданные родной земли, сочувственно разделяют с нами все наши наклонности, прихоти и обычаи. Наша литература не растет более на воде, но утвердилась на земле, пользуясь свежими и могучими качествами почвы и климата. Насколько эти перемены обязаны Бернсу или другому какому-либо писателю, выяснить трудно. Прямого литературного подражания Бернсу ожидать было нельзя. Но все-таки его пример относительно смелого выбора родных сюжетов для своих произведений должен был необходимо иметь отдаленное влияние, и, вероятно, ни в одном сердце не горела так любовь к родине, как в сердце Бернса. «Поток шотландского предубеждения», как скромно называл он это глубокое, благородное чувство, «струился в его жилах, и он чувствовал, что воды его будут стремиться до тех пор, пока навеки не закроются шлюзы». Ему казалось, что он не мог сделать многого для родины, а между тем он охотно и радостно сделал бы для нее все. Единственная небольшая область была открыта ему – область шотландской песни, и как бодро вступил он в нее, с каким жаром отдался ей! В самые тяжелые минуты жизни, он не разлучается с нею, она – счастливая половина его удрученного заботами сердца. Окруженный непроглядным мраком собственного горя, он жадно ищет одинокую подругу по музе и радуется, что может спасти другое имя от забвения. Таковы были его юношеские чувства, и он остался им верен до конца.

…A wish (I mind its power),

A wish that to ray latest hour

Will strongly heave my breast —

That I, for poor auld Scotland’s sake,

Some useful plan or book could make,

Or sing a song at least53.

Но оставим литературную деятельность Бернса, которою мы так долго занимались. Более интереса, чем его поэтические произведения, представляют нам, как кажется, его собственные деяния: жизнь, которую ему назначено было прожить среди своих собратий. Стихотворения его походят на небольшие рифмованные отрывки, рассеянные здесь и там в грандиозном нерифмованном романе его земного существования, но, размещенные согласно плану, они приобретают соответствующее им значение. К сожалению, и самое существование его было только отрывком. План величественного здания был составлен, стены выведены, колонны и портики готовы, остальная постройка более или менее выяснилась, – оставалось только проницательному и любящему глазу определить время окончательной отделки здания. Но здание это рушилось еще на половине, даже в начале стройки теперь стоит перед нами грустное, но прекрасное, не оконченное, но уже в развалинах! Если снисходительное суждение было необходимо при оценке его поэтических произведений, а справедливость требовала, чтоб на стремление его и выказанную им способность исполнять свой труд мы смотрели бы как на окончательно совершенный, то подобные условия еще более применимы к его жизни, сумме и результату всех его стремлений, где препятствия восставали перед ним не отдельно, а массами, так что многое осталось не только неоконченным, но нередко ложно понятым и крайне извращенным.