Обсидиановый нож - Александр Мирер

Здесь он почти ничего не знал. В нуль, в минус — время. Пусто. Он не знал, чем отличаются эти растения от индостанской флоры двадцатого века. Слон дул ему в бороду — какие слоны живут в Индии там? Ночью над просекой Границы повисал ковш Большой Медведицы. Скажи мне, интеллигент, таким же или другим видят созвездие люди на площадях Дели? А вот птица Рокх из «Тысячи и одной ночи». Отвечай, Николай Карпов, были птицы Рокх исключительно в арабских легендах, или арабы позаимствовали миф у древних индийцев? Ахука говорил о Новой Звезде: скажи теперь ты, знают ли твои современники — астрономы о Новых звездах прошлого? Что — то знают? Что именно, Карпов? Какими тысячелетиями датируют?

Он был пуст. Ничего не знал.

— Пустышечка, — пробормотал Колька.

Бахуш совершенно не походил на прежний. Темные комочки с мягким тминным запахом.

— Ты управляешь моим мозгом, — неуверенно сказал он. — И ты заставляешь меня видеть сны. Зачем?

Дхарма подумала. Вздохнула.

— В видениях ты лишаешься разума, Адвеста. Безумство в видениях сохраняет разум наяву.

— Ах ты, предохранительный клапан… Скажи, Мин, — она улыбнулась. — Скажи, почему я… почему я раздваиваюсь? Ты поняла меня?

Она подняла брови — с выражением тягостного недоумения.

— Это походит, — объяснялся Колька, — на два сознания в моем черепе. Впервые это ощутилось, когда Брахак рисовал мне Равновесие.

Недоумение сменилось страхом — с широко раскрытыми, посветлевшими глазами Дхарма спросила:

— Ты впервые ощутил раздвоение?

Он кивнул. Она пробормотала: «Во имя Равновесия…» и исчезла. Колька уже привык, что в сильном возбуждении Дхарма не ходит и не бегает, а прыгает, как белка. Через пять минут она привела Лахи.

Гигант хмурился. Прогудел «прохладного полудня», жестом велел Кольке лечь на стол и вдвоем с Дхармой проделал полные анализы, не жалея нардиков. Перед последним анализам — спермы — кивнул девушке на выход. Хотя с Охотниками так не церемонились. Колька это видел сам. Но, если честно, ему было наплевать на церемонии, и опять, как в предыдущие дни, стало наплевать вообще на все. Лишь его отвращение к нардикам как было, так и осталось — гнусные твари! Угрюмо он слез со стола, отвернулся, но любопытство пересилило. Пошел с Врачами смотреть, как растут кормленые нардики.

Длинный ряд корзинок стоял на лежанке. Уже в середине ряда Лахи перестал хмуриться и начал пошучивать. Наконец, разогнулся и объявил:

— Здоровье твое вне опасности, пришелец! Здесь, — он постучал по груди, — здесь нечто не совсем обычное. Дым ваших кузниц очень силен, остается в дыхательных пузырях… э, Лахи прозорлив!

Как ему объяснить с куревом? Лучше не пробовать.

— А ты, Врач Дхарма! Почему ты прыгаешь и кричишь, как оранжево — голубая морда? Пришелец твой здоров… — Дальше Лахи понес такую цветистую околесицу, что понять его было невозможно, а Дхарма покраснела и ответила, что ты, мол, сам — голубая морда по своей болтливости, неприличной ученому.

Голубые морды в оранжевых баках были у длинноруких услужающих обезьян, действительно, редкостных болтунов. Колька тоскливо спросил:

— Как насчет раздвоения? Почему я раздваиваюсь? Лахи чесался и хихикал, изображая обезьяну — оторопел, замер с рукой подмышкой.

— Э — э–э! Он не знает раздвоения!

Дхарма кивнула: о том и речь. Лахи казался шокированным, но опомнился очень быстро.

— Говорю я и утверждаю: все вы трусы! Молчаливы, как водные змеи, — прорычал он. — Удались, Дхарма, я же потолкую с Адвестой.

Конечно, Дхарма не ушла. Лахи грузно присел на корточки перед Колькой, взялся за подбородок и в точных выражениях объяснил, что мозг состоит из двух половин — знает ли это пришелец? Знает. У всех животных одна половина мозга работает мало, а другая много — и это он знает, очень хорошо. Головастому трудно обойтись одной половиной для ученого труда, особенная нужда в передних, лобовых частях мозга, в них складывается высшее мышление. Колька подтвердил, что и это ему известно. «Что же тебе не известно, пришелец?» — «Почему я раздваиваюсь». — «Э — хе — хе, — сказал Лахи. — У нас другие лекарства. Когда мы, Врачи, даем Головастому бахуш — рит, в мозгу Головастого сливаются обе половины, и обе мыслят, но в неравной степени, и более или менее несамостоятельно». Это Колька не понял, пришлось переспросить. Лахи изменил формулировку: — «После приема бахуш — рит весь мозг Головастого мыслит. Но каждая половина выращивает свои мысли. Это и ощущается, как раздвоение…»

— Черт знает что, — сказал Колька.

Из интонаций Лахи было ясно — Врач извинялся за несовершенство своих медикаментов.

— Каков же бахуш, употребляемый вами, Адвеста? — почтительно спросил Лахи.

Колька сказал:

— Поймите меня, Врачи. В нашем Равновесии нет подобных лекарств. Наши врачи не умеют этого. Не умеют присоединять вторую половину. — Колька постучал по черепу.

Но Лахи пытался отспорить, объясниться:

— На твою голову бахуш — рит действует так же, как на мою и на ее, — он показал на Дхарму. — Не шутишь ли ты, Адвеста? Не шути, во имя великих рек! Ваше Железное Равновесие не пользуется раздвоением?

Эге, теперь и он казался серым — самоуверенный Лахи побледнел… Господи, знали бы они, что паршивый перелом у нас срастается два месяца!

И было это непонятно и жутко. Оба они, и Лахи, и Дхарма, смотрели умными, живыми глазами, и так были красивы, крупны — налитые! — и с болезненными усилиями заставляли себя выспрашивать, как милостыню просить. С мучительными усилиями — Лахи даже заводил глаза под лоб — страшноватое зрелище…

Но Дхарма была Дхармой, тигрицей, хотя имя се значило «белка». Она сказала:

— Э — э, Лахи! Поиграем в обезьяну на дереве! — и молниеносно, пяткой, ударила его в грудь, сшибла на землю, и мигом оба они оказались на полянке.

Колька выскочил за ними буквально через секунду — какое там! Дхарма как игрушка — дергунчик лезла по гладкому стволу, уже на высоте десятка метров, Лахи за нею, а на окрестных деревьях бушевал обезьяний хор. Услужающие болтались на руках и хвостах и подбадривали хозяев: «И — хи — хи — хи!» — гремело наверху. На шатучем изгибе ствола Лахи поймал девушку за пятку, взорал басом, и еще через несколько секунд они спрыгнули мокрые, как выкупанные побежали к ручью. Колька поплескался заодно с ними. На сквозном, темном фоне перистой листвы в ручье стояли две белые цапли, надменно поглядывали на людей. Дернулись в лечилище, посмотрели друг на друга — помрачнели. Да, люди — не цапли… Один выясненный вопрос рождал два новых. Почему они так боятся разговоров на отвлеченные темы? Лахи проговорил страдальческим голосом: