Третий берег Стикса (трилогия) - Борис Георгиев

Председатель: Лёша, мы чего-то не учли. Ты просто ещё не в курсе последнего сообщения. Электронный штурман «Улисса» в очередном рапорте в ЦУП докладывает, что… это уже случилось.

Глава Сектора Медицины (ГСМ): Что случилось, скажите яснее, Володя.

Председатель (выговаривает с трудом): Нет связи с гипоталамусом владельца пояса… (делает паузу, после говорит громче) Вы помните, что я рассказал вам на прошлом заседании? Мне кажется, это скоро понадобится. Иван Арнольдович, нужно будет много врачей, мобилизуйте госпиталь, готовьте его к вылету и готовьтесь сами.

ГСП: Моих ребят тоже готовить?

Председатель: Да.

ГСП: Нужно подключать начальника Сектора Безопасности?

Председатель: Нет. Это бессмысленно. Я говорил в прошлый раз, вся королевская конница, вся королевская рать…

ГСМ: Ну-ну, Володя, не сгущай краски, надеюсь, ты ошибаешься.

Председатель: А я уже не надеюсь, Иван Арнольдович. Договоритесь о взаимодействии с Алексеем Мстиславовичем. Готовность к операции минус два часа уже сделана?

ГСП: Да, как и договаривались.

Председатель: Сделай минус полчаса, Лёша.

Глава Сектора Кибернетики: Вы отдаёте себе отчёт?..

Председатель (резко): Да, Айзек. Да. Всё я отдаю. Без санкции Планетарной Машины Земли операция не начнётся, что бы ни случилось с… эмиссаром Внешнего Сообщества. Заседание окончено.

(конец стенограммы)

Глава тринадцатая

Настоящего своего имени он не помнил, в длинных диалогах с самим собою чаще всего называл себя Гариком. Остальные имена и прозвища использовал по обстоятельствам, это же, полученное от приёмного отца, считал собственным и без нужды трепать не любил. Будучи по натуре человеком общительным, приобрёл во время длинных вынужденных путешествий привычку разговаривать вслух с самим собой, если оставался без собеседника, и уж в таких случаях не Матвеем себя именовал, не Лёвой и, уж конечно, не Джокером, а именно Гариком.

— Ты не спеши, Гарик, остынь, — шептал он себе под нос, крадучись спускаясь по лестнице к выходу. — Он до утра проваляется без памяти, это я тебе гарантирую, как Алтын, бывало, говаривал. Налакался, телёнок неразумный. Глупец ведь и неумёха, пень развесистый, а туда же — княжить нацелился! Сын Дианы. А подумать, так какая разница, благородных ты кровей или дворняга безродная? У кого перстень княжеский, тот и князь, так я думаю.

Перстень оказался великоват для безымянного пальца, а на средний наделся с трудом. Налезть-то он налез, однако сидел неудобно, и больно закусывал разрезанной дужкой кожу, но лучше так, чем по дороге посеять где-нибудь.

— Слышь, Саша, — обратился сатир к оставленному ни с чем капитану Волкову, — ты думал, я с тесёмкой твоей не справлюсь? А вот тебе, выкуси. Оставь себе свою петлю на шее, при случае можешь повеситься. Жаль, не успел я у тебя, дурака, выспросить, как с этой хреновиной управляются, а то бы — чего проще? — раз, и махнул на ту сторону. Или по воде перешёл. Но, экая незадача, ждать нельзя было, пока ты то да сё, и доберёшься до Кия, перстень ему показывать. Я и сам показать могу без посторонней помощи. Я теперь князь, я, ты понял, уважаемый?

Последний вопрос случайно угодил в одного из серых иноков, терпеливо дожидавшихся на веранде «Левобережного» наступления утра. На счастье, инок кроме благоприобретённой немоты страдал, по-видимому, тугоухостью и только башкой своей помотал в ответ, помычал и показал что-то на пальцах, но языка немых не знал сатир, хоть и стоило бы.

— Да ну тебя, — буркнул он и скатился по короткой лестнице. — С тобой связываться… Знал бы приговор, с каким к перстню обращаются, раскидал бы вас, собак безъязыких, одной левой. Мизинцем бы по стене размазал. А так, что ж получается? Через реку не переправиться, морду набить кому-нибудь и то не выйдет. Обидно!

Он потащил из кармана ключ, машинально открыл дверцу машины, забросил чемодан с деньгами и камнями на заднее сиденье, сел за руль, сунул ключ в замок зажигания, но двигатель не завёл, задумался: «Отъехать на север подальше и там переправиться? Время потеряю зря. Вдруг этот оклемается и сдуру насвистит кому-нибудь в уши о деньгах, камнях и перстне? Его-то повесят, естественно, но как бы на дорогах застав не устроили. И во дворец попасть желательно затемно. Через реку бы… Слышь, Саша, как ты меня на той стороне достанешь без перстня-то? А? Ха-ха! Как же ты приговаривал? «Афине!» говорил, но это, я думаю, обращение. Потом чего-то там «случить»… Или «влучить»? Какой-то «конь», почему-то «соль»… Бред сивой кобылы, но нужно попробовать.

Гарик стал переставлять и переделывать слова заклинания так и эдак, и проговаривать их разными способами, но ничего не менялось, как ни пробовал. Так же лениво переквакивались лягушки в тростниках у берега, так же тоскливо посвистывала на пустеющей веранде скрипка трактирного лабуха и перемигивались, дразня, огоньки на другом берегу. И закрались в душу сатира сомнения — не поздно ещё вернуться, разбудить того пентюха, вернуть ему… Внезапный озноб пробрал Гарика; припомнилось, как расстёгивал куртку, как тащил тесьму, дрожа от нетерпения, но сдерживаясь. Как щёлкнули клещи и упала на ладонь драгоценная добыча, испугав неожиданной тяжестью, как пот прошиб, когда, не веря удаче, новый владелец перстня потёр осторожно камень пальцем.

— Э! Гарик, а не попробовать ли? — спросил себя воодушевлённый новой мыслью вор. Он, обмирая от волнения, потёр камень пальцем и сказал громче, чем следовало: «Афине!» И едва не вскрикнул от радости — точно как тогда на лбу выступила испарина, собственное тело показалось легче воздуха, проступили ярче во мгле огоньки дальние и почудилось женское пение.

Он вывалился из машины, бросился к берегу, потом одумался — пороть горячку не стоило. Вернулся, забрал чемодан и уверенным шагом направился к берегу, наискосок, чтобы никто из окон трактира не увидел случаем, как переберётся через реку яко посуху новый князь.

— Ясно теперь, — чувствуя небывалый душевный подъём, бормотал он, — Вот что значит жизненный опыт. Сейчас перебежим на ту сторону.

Женское пение слышалось громче, летело над водой, и мерещилось Гарику, что за спиной его раскрываются крылья. На пляже в отдалении пылал костёр, верно, селяне на купальскую ночь безобразили, пользуясь старого князя разрешением. С реки полз туман, враз одежда стала влажной, на воде огонёк померещился, потом ещё и ещё, но ничему этому владелец перстня не придал никакого значения, нетерпеливо и сильно потер камень, крикнул: «Афине!» — и, ощутив потребность не перебежать даже, а перепрыгнуть в один прыжок, не чуя ног под собой, рванулся к правому берегу.

Под башмаками захлюпало, увязли ноги, Гарик с разбегу сделал несколько шагов, потерял равновесие и опомниться не успел — плюхнулся в воду. Поза унизительная: на четвереньках, одна рука (та, что с чемоданом) задрана.

— Так и не так твою светлость через колено с вывертом! — заорал он, обозлившись на Волкова. Мало того, что колдовство не сработало, ещё и вымок до нитки. Ругаясь, — шутки такие к Неназываемому в задницу! — он кое-как поднялся, по-прежнему удерживая драгоценный чемодан над поверхностью, и увидел, как плывёт сквозь слоистый туман огонёк, плывёт и легонько покачивается. «Дурищи сельские венки со свечками сегодня пускают, — сообразил сатир. — Потому как замуж хочется. Поймать его? Всё равно ведь штаны вымокли». Он шагнул, с трудом вытащив увязший в иле башмак, шагнул ещё раз, уже легче и подхватил с воды венок. Свеча затрепетала, едва не погасла, но разгорелась снова, и в пляшущем её свете Гарик разглядел: не простой венок. Крест металлический, травою оплетенный, в центре — кольцо, в него-то свеча и воткнута. «Бросить его, пока не застукали с крестом в руках! Вот свечу только вытащить…»

— Ты чего, пёс, поминаешь всуе имя светлости? — Спросили позади женским голосом насмешливо. «Попал», — подумал Гарик и повернулся, переступая вязнущими ногами. Венок выбрасывать смысла не было, всё равно уже заметили. Сатир суетливо припоминал: «Когда я успел помянуть светлости? Истинно нашло исступление. Сбежать уже не получится. Да и незачем. Обыкновенные сельские дуры». В отсветах дальнего костра белые силуэты, лиц не разобрать. Видно на головах венки, не по сельскому обычаю распущены волосы: хвостами змеиными у шеи, на плечах лежат и к груди спускаются. Рубашки у всех лёгкие, ногами босыми девушки — холодно им на песке-то мокром, — переступают, будто приплясывают.

— Чей венок поймал ты, пёс, ну-ка сказывай! Чью судьбу схватили руки подлые? — спросила та, что была ближе и не побоялась ступить в воду поперёк указу княжьему. За спиной её хихикали и шушукались собравшиеся парочками и троечками белорубашечные нимфы.