Ликвидатор. Исповедь легендарного киллера. Книги 1, 2, 3. Самая полная версия - Алексей Львович Шерстобитов

Те же друзья детства. 7 класс, день рождения

Чувствуя какую-то надвигающуюся апатию – делать не хотелось ничего, кроме главной на сегодняшний день задачи: доделать отделку дома и сдать его в аренду, а потом – гори всё белым пламенем.

Сны, интуиция… Но почему не арестовывают – вот что меня сбило. Ибо был уверен, что будут «брать», как только обнаружат, и поддерживал в себе эту убеждённость, так как уверенность в том, будто обязательно пристрелят, и успокаивала – этого я уже давно не боялся, а, может, где-то в глубине души и искал. Единственное опасение было связано с возможным присутствием рядом близких мне людей во время этой перестрелки, как и планировали МУРовцы. Но, увидев логичное, мотивированное поведение «жигулей», я всё же решил вернуться, к тому же отец себя отвратительно чувствовал, и, возможно, времени оставалось не так много. Развернувшись и уже подъезжая ко входу, уступая дорогу на перекрёстке быстро едущей «Газели», как оказалось, нажал на тормоз последний раз на ближайший десяток лет.

«Газель» резко затормозила, и, не дожидаясь остановки, распахнувшиеся двери выпустили «маски». Понимая, что происходит, я заблокировал двери и уже взглянул в зеркало заднего вида – пусто, очевидно, они ждали меня у главного входа. Воткнутый рычаг переключения скоростей в положение задней передачи, надавленная педаль сцепления левой ногой, педаль газа под правой ногой молили сорваться в визге резины, развернуться на полном ходу и «валить», что есть мочи – всё реально! Правда, простреленный автомобиль и двигатель, которым я собирался заслониться, долго не протянут, ну так много и не надо. Армейскую операцию с прочёсыванием каждого метра Москвы организовывать никто и не будет.

Но вот смех – ехать никуда не хотелось, да и отделку дома я закончил, … а стрелять никто не стрелял. Люди в камуфляже занимали места, заслоняясь стойками, по краям лобового стекла, чтобы мне было неудобно палить в них, правда, как раз делать это было не из чего, я крайне редко носил с собой оружие, а последние шесть лет и вообще не имел такой привычки.

Понятно, что оно у меня было, и я буквально вчера его чистил, и оставил сундук с ним посередине кабинета. Но эти стволы были не для них, а вот их как раз смотрели в мою сторону.

Участившиеся приметы и предчувствие замыкающегося вокруг меня круга давали какие-то проценты на то, что это могут быть не милиционеры, и вот от этих-то, бывших «своих» или новых «чужих», я обязательно бы отстреливался. Если же быть совсем откровенным, то хранящееся в сундучке было для успокоения, а ушёл бы я тихо, на «мягких лапах», ни в кого не стреляя, и так же тихо надолго исчез, а вот потом, возможно, оно мне и понадобилось бы. Но так было бы, не окажись рядом семьи, а сунься кто-то, если бы рядом были они – не обессудьте…

…Так мы и стояли несколько напряжённых секунд, показавшихся вечностью, мне казалось, что каждое движение я заранее знаю, все они зависят от меня и от мною принятого решения. Дикое напряжение возрастало со скоростью развития ядерного взрыва, а мои шансы уйти катастрофически уменьшались, хотя сзади до сих пор всё было свободно – странное упущение, которое я оставляю на данную мне возможность выбора: либо сдаться, либо «теперь ты не обессудь». Сейчас я жил только этим мгновением, только о нём думал и только его переживал, но отчётливо понимал, что если что-то пойдёт не по плану «человеков с оружием», достанется всем: и супруге, и сестре с мужем с их бизнесами и друзьями, а ведь ещё несколько недель назад я мог уйти «дорогой спасения», которой отправил другого.

Что ж, каждому своё, надо попробовать их синициировать на крайние действия – с этой мыслью снял с передачи рычаг переключения скоростей, перевёл взгляд на человека со светлыми волосами, узнав в нём того, кого искал у «Петровки» по «Осиному» приказу, кого видел у своего дома, и чья смерть, возможно, могла бы состояться, прими я на это решение. Да, тут, как в футболе: не забиваешь в чужие ворота – получаешь в свои. Он сделал несколько шагов в сторону моей двери, держа наготове пистолет и, мне кажется, прекрасно понимая, что эта штука со мной справиться не поможет, направил его мне в лицо, показывая жестом, что неплохо было бы выйти. Курок был взведён, а крайняя фаланга пальца касалась бока спускового крючка, и мне подумалось, что если его чем-то неожиданно испугать, то палец обязательно дёрнется: «Всё, надоело!» – резко рванул дверь и так же вышел, … палец не дёрнулся…

Дальше всё было как в дыму, который рассеялся, когда меня попросили сесть на пол минивэна, произведённого Российским автопромом, ноги были, как и руки, стянуты пластиковыми «браслетами», с той лишь разницей, что ноги оказались спереди, а руки сзади. Дверь открылась и Трушкин, уже тогда легенда МУРа, что-то говорил или спрашивал. Некоторые части тела поднывали, но было понятно – просит назвать паспортные данные. Отчеканив сегодняшние, реакцию долго ждать не пришлось – в ответ услышал свои настоящие, те, которые последние полтора десятилетия видел лишь на огромной плите на кладбище, приходя навестить упокоившуюся маму. Там меня всегда ждали, там мне было хорошо и спокойно. Там было единственное место, где я мог отрешённо и не задумываясь, говорить о всём наболевшем, где меня выслушивали и где я оставлял все свои камни, тяжелившие душу.

Приходя туда, я проникался настроением, которое принято называть «всё равно» и которое было и сейчас, правда, утяжелённое безысходностью и безразличностью ко всему происходящему. Я был не здесь и не желал оттуда возвращаться, но бьющееся сердце и окружающая всё же жизнь медленно возвращали меня в реальность, постепенно давая понять, что я остался жив.

Дверь «Газели» захлопнулась, машина тронулась, какая-то из «масок» сказала: «Не переживай, разберутся, если ошибка – отпустят».

Опёршись неудобно спиною о седушку и предаваясь разогнавшимся и теперь уже бешено текущим размышлениям, я ехал в новую жизнь, которая, я так надеялся, минует меня, и понимая, что теперь выбор направления зависит не от меня.

Не было ни страшно, ни грустно, ни обидно, но дурно от сознания того, что никогда больше не увижу тех, из-за кого не покинул Москву и не скрылся в каком-нибудь отдалённом уголке земного шара, или, хотя бы, бескрайней России. «Жена и дочка – никогда! Простите меня!» – только это я повторял про себя, другие слова в голову не лезли.