Юлия, или Новая Элоиза - Жан-Жак Руссо

А кстати, о наших друзьях — что-то давно они нам не писали. Кажется, вчера был почтовый день, не правда ли? Если от них будут письма, надеюсь, ты не забудешь, как они интересуют меня.

Прощай, сестрица, пора ехать. Жду, что получу весточку от тебя в Женеве, где мы рассчитываем быть завтра к обеду. Имей, однако, в виду, что так или иначе, а свадьба без тебя не состоится, и если ты не хочешь приехать в Лозанну, я привезу всю компанию к тебе и мы разграбим твой Кларан и выпьем все твои пресловутые иноземные вина.

Отлично, сестра-проповедница! Но, мне думается, ты преувеличиваешь спасительное действие своих проповедей; не стану спорить, — может быть, они и действовали некогда усыпляющим образом на твоего друга, но ныне — уведомляю тебя — они нисколько не усыпили твою подругу; твои наставления, полученные мною вчера, отнюдь не нагнали на меня сон — напротив, я всю ночь не смыкала глаз. Берегись истолкований нашего аргуса, если только он увидит это письмо! Но я тут живо наведу порядок и клянусь, что ты скорее обожжешь себе пальцы, сжигая это письмо, чем покажешь его мужу.

Если бы я стала обсуждать твои назидания пункт за пунктом, боюсь, как бы мне не присвоить себе твои права; лучше уж буду говорить как вздумается; прежде всего, из скромности и не желая играть тебе на руку, я не стану в первых же строках говорить о наших путешественниках и почте из Италии. Если со мной это случится, придется переписать письмо и начало перенести в конец. Поговорим прежде всего о предполагаемой леди Бомстон.

Один уж этот титул возмущает меня. Я не простила бы Сен-Пре, если б он допустил, чтобы это звание досталось такой особе, не простила бы Эдуарду, если б он дал ей право на этот титул, не простила бы тебе, если б ты признала ее. Юлия де Вольмар и вдруг примет в своем доме Лауретту Пизанскую! Будет терпеть ее возле себя! Да что ты, детка, опомнись! Какой, однако, жестокой может быть твоя кротость! Разве ты не знаешь, что атмосфера вокруг тебя убийственна для бесчестья? Да как же это несчастное существо дерзнет смешать свое дыхание с твоим? Как посмеет она дышать близ тебя? Да она будет чувствовать себя хуже, чем бесноватый, коснувшийся святых мощей; от одного твоего взгляда она готова будет провалиться сквозь землю. Одна уж тень твоя убила бы ее.

Я нисколько не презираю Лауру, упаси боже, — наоборот, я восхищаюсь ею и уважаю ее, тем более что подобное возрождение нельзя не признать героическим и редкостным. Но разве его достаточно, чтобы оправдать те унизительные сравнения, коими ты осмелилась осквернять самое себя? Подумай, ведь даже в величайших своих слабостях истинная любовь, ограждая женщину, требует, чтобы она ревниво берегла свою честь. Но я понимаю и извиняю тебя. Предметы отдаленные и низкие смешиваются теперь в твоих глазах; ты так высоко паришь над землею, что, взирая на нее, уже не видишь ее неровностей. Все идет на пользу твоему благочестивому смирению — даже сама твоя добродетель.

Прекрасно! Но что ж из этого следует? Разве естественные чувства все же не заговорят в тебе? А самолюбие не окажет своего действия? Свое невольное отвращение ты именуешь гордыней и пытаешься побороть его, приписывая его боязни общественного мнения. Добрая душа! Но с каких это пор позор, который навлекает на себя порок, зависит только от общественного мнения? И какое же общение возможно с женщиной, при которой нельзя произнести слов: «целомудрие», «чистота», «добродетель», ибо ты этим заставишь ее проливать слезы стыда, оживишь ее горестные воспоминания и почти оскорбишь кающуюся грешницу? Поверь мне, мой ангел, надо уважать Лауру, но никогда не встречаться с нею. Именно из уважения к ней честные женщины должны ее избегать, в нашем обществе она слишком страдала бы.

Прислушайся — твое сердце говорит тебе, что этот брак не должен состояться. А разве это не значит, что он никогда и не состоится? Наш друг, как ты пишешь, уже и не упоминает о нем в своем письме… в том самом письме, которое он, по твоим словам, написал мне… (Письмо это, как ты говоришь, — очень длинное, верно?) А потом эти рассуждения твоего мужа… Таинственный человек — твой супруг!.. Вы с ним чета мошенников и, сговорившись, разыгрываете меня… Впрочем, его чувства тут не имеют такого уж большого значения… в особенности для тебя, раз ты читала письмо, да и для меня, хоть я письма и не читала… Я вполне уверена в нашем с тобою друге, больше уверена, чем во всей философии.

Ах, подумай! Неизвестно как и почему, а уж этот докучный человек тут как тут в моем письме. Ну, раз я о нем заговорила, то из опасения, что он еще раз появится, надо исчерпать сей предмет и больше к нему не возвращаться.

Не будем уноситься в страну химер. Если бы ты не была моей Юлией, если бы твой друг не был когда-то твоим возлюбленным, не знаю, что стало бы с тобою, не знаю, что было бы и со мной. Одно знаю, что если б злая звезда сего молодого человека не направила его сначала к тебе, то не сносить бы ему головы, и уж сумасшедшая я или нет, но его-то я непременно свела бы с ума. Но что до того, кем я могла бы стать? Поговорим лучше о том, кем я стала. Первое, что я совершила в мире, — это полюбила тебя. В самых юных летах я отдала тебе свое сердце. Сколь ни была я нежна и чувствительна, я уже не могла любить и чувствовать сама по себе. Все мои чувства исходили от тебя, ты заменила мне все и всех, и я жила лишь для того, чтобы быть твоей подругой. Бедняжка Шайо сразу это заметила и на этом основала свое суждение обо мне. Ответь, сестрица, ошибалась ли она?

Ты знаешь — твоего друга я сделала своим братом: возлюбленный моей подруги как будто стал сыном матери моей. Такой путь избрала я не разумом, а сердцем. Будь я даже еще более чувствительной, я любила бы его лишь братской любовью. Обнимая того, кто был тебе всего дорожке в мире, я в его лице обнимала тебя; залогом чистоты моих ласк была сама моя непринужденность. Разве девушка может так обращаться с тем, кого она любит? Разве ты сама так обращалась с ним? Нет, Юлия, девичья любовь робка и боязлива: сдержанность, стыдливость — вот ее оружие, она сквозит в словах отказа, и когда, преобразившись, подарит вдруг неожиданной лаской, возлюбленный сразу узнает ей цену. Дружба щедра на нежности, любовь на них скупа.

Я признаю, что слишком тесная близость всегда опасна в том возрасте, в коем мы были с ним тогда; но у нас обоих в сердце был один и тот же предмет, и мы так привыкли ставить тебя меж нами, что, только уничтожив тебя, могли бы соединиться. Сама непринужденная близость, ставшая для нас сладостной привычкой, близость, которая при иных обстоятельствах бывает столь опасной, служила тогда мне оплотом. Чувства человека зависят от его мыслей, а если уж мысли приняли какое-то направление, они с трудом его меняют. Слишком долго говорили мы одним тоном, чтобы заговорить иначе; мы зашли слишком далеко, чтобы повернуть вспять. Любовь хочет развиваться собственными силами, и ей не нравится, когда половину пути за нее проделывает дружба. И, наконец, я ж раньше говорила и сейчас уверена в том, что не срывают страстных поцелуев с тех самых уст, которые дарили тебе поцелуи невинные.

Поддержку этим чувствам оказал мне тот, кто по воле неба озарил недолгим счастьем мою жизнь. Ты хорошо его звала, сестрица, он был молод, красив, был человек порядочный, любезный, снисходительный; он не умел любить так, как любил тебя твой друг; но ведь он любил именно меня, а не тебя, а когда у женщины сердце свободно, страсть, обращенная к ней, таит в себе нечто заразительное; и вот в ответ на его любовь я дала ему все, что еще оставалось в моем сердце, — на долю моего мужа выпало еще достаточно нежности, и ему не пришлось пожалеть, зачем выбор его пал на меня. И тогда уж чего мне было страшиться? Признаюсь даже, права пола, соединенные с долгом замужней женщины, на некоторое время взяли верх над твоими правами, и, поглощенная новым своим положением, я поначалу больше думала о муже, нежели о подруге своей; но, возвратившись в лоно дружбы, я принесла тебе два сердца вместо одного, оставшись же одинокой, я никогда не забывала, что обязана уплатить двойной долг.

Что мне еще сказать тебе, милая моя подруга? Когда вернулся бывший наш учитель, он как будто стал для меня новым знакомым, я увидела его другими глазами; обнимая его, я почувствовала трепет, дотоле мне неведомый; и чем слаще было мне это волнение, тем больше я страшилась его: сердце забило тревогу, словно с моей стороны было преступлением чувство, которое и возникло-то лишь потому, что уже не могло считаться преступным. Слишком много я думала о том, что Сен-Пре уже не возлюбленный твой и более не может им быть; слишком хорошо я почувствовала, что он свободен, да и я тоже свободна. Все остальное тебе известно, сестрица; о моих страхах, угрызениях совести ты узнавала тотчас же, как они возникали. Столь новое для меня состояние так пугало мое неопытное сердце, что я корила себя, зачем так спешу переселиться к тебе, словно мы не договорились об этом еще до возвращения нашего друга. Мне совсем не нравилось, что он находится там, где я так стремилась жить, и, думается, я предпочла бы, чтоб это стремление охладело, если б не думала, что мой приезд очень важен для тебя.