Тишина - Василий Проходцев

не выдвигал собственных предложений по ведению боевых действий, равно как и никогда не высказывал мнений, противоречащих начальственному, хотя и был прекрасным знатоком военного дела. Шереметьев, несмотря на это, откровенно побаивался полковника, и, в свою очередь, несколько заискивал перед ним. В отличие от большинства московских служивых, Бюстов не только не опасался чухонцев, но и проявлял к ним большой и искренний интерес. Часто он делал большой крюк на своей упитанной кобыле, чтобы подъехать к чухонскому поселению, где он неторопливо прогуливался вдоль тына, оценивающе оглядывая самих чухонцев и их постройки, перекидывался парой слов с обитателями деревни, а потом подъезжал к часовым и давал им весьма дельные хозяйственные советы, правда, исключительно по-немецки. Часовые вытягивались во фрунт, и, выпучив глаза, деревянно кивали, слушая полковника. Нельзя сказать, что чухонцы любили Бюстова, но, несомненно, уважали его, и все возникавшие у них сложности старались решить именно с его помощью. Вместе с Бюстовым, как и обычно, пришли двое пехотных офицеров, английских немцев – Иван Кларк и Иван Иванов (или, иначе, Джонс), которые, впрочем, никогда почти не высказывались от своего собственного лица, однако раскрывались за ужином, где пили на зависть многим московитам, и отличались веселым нравом и неплохим знанием русского языка. Майор Драгон держался подчеркнуто отдельно от этой троицы, и даже садился за стол так, чтобы его отделял от англичан какой-то человек, которым, чаще всего, оказывался Артемонов. На удивленные вопросы Матвея – почему он, де, не хочет разговаривать с соотечественниками, тем более, как и он сам, верными слугами свергнутого короля – Филимон отвечал, что, во-первых, просит не оскорблять его, записывая ему в соотечественники эту шваль, а, во-вторых, если бы они, в придачу ко всему прочему, были бы еще и сторонниками Парламента, он бы их и вовсе насадил на шпагу, как на вертел. Артемонов пожимал плечами, поскольку на его взгляд сходств между Драгоном и двумя Иванами было больше, чем отличий, хотя, если подумать, кого и когда близкое родство удерживало от вражды.

Русское офицерство немецких полков было представлено на совете двумя персонами. Одной из них был майор Агей Кровков, возглавлявший в полку шквадрону рейтар и оказавшийся под началом Шереметьева примерно в то же самое время, что и Матвей. Он был одет в русское платье безо всяких признаков неметчины, и старался держаться поближе к князьям Шаховскому и Хилкову. Говорил майор обычно мало, и как будто старался поменьше привлекать к себе внимание. Вторым был капитан Демид Карпович Бунаков, начальник шквадроны драгун, старый служака, сражавшийся под Смоленском, и бывший в свое время и в сотенной службе, и в стрелецких головах. Это был весьма пожилой, совершенно седой человек с всклокоченными волосами, торчавшими в сторону усами, острой бородкой и вечно сердитым пристальным взглядом. Бунаков находился, с точки зрения распределения сил в предстоящей словесной баталии, в почти безнадежном положении, поскольку на дух не переносил одновременно служилых немцев, которых, обожженный смоленским опытом, всех до единого считал предателями, и знатных сотенных начальников вроде Шаховского с Хилковым – это была закоренелая и неизлечимая ненависть небогатого мелкопоместного дворянина к московской знати. Союзников, таким образом, у Бунакова не было и быть не могло, и спасало его только то, что князь Шереметьев души не чаял в капитане, и всегда его поддерживал. Причиной для этого было не только личное расположение, но и храбрость и умения капитана, который, по части военного опыта, едва ли чем-то уступал Бюстову.

Совет наконец начался, и первым речь держал сам воевода. Борис Семенович долго и подробно описывал сначала положение на театре военных действий в целом, а затем перешел непосредственно к обстоятельствам службы их полка, о которых говорил не только умно и со знанием дела, но даже и с каким-то вдохновением. Князя Шереметьева, безусловно, было бы очень интересно послушать, не рассказывай он все это, примерно одними словами, уже не первую дюжину раз. Никифор сидел с раздраженным видом, с нетерпением ожидая, когда же он получит слово, Бунаков пристально и неодобрительно смотрел на воеводу, время от времени с сомнением прищуриваясь, и только полковник Бюстов внимательно слушал и со значением кивал в нужных местах головой. Остальные же просто скучали и, в меру своего нрава и воспитания, или всячески давали об этом знать или, напротив, старались скрыть. Завершая речь, князь предложил помолиться о здравии государя и победе православного воинства, для чего в избу был немедленно приглашен духовник воеводы, который и отслужил короткую службу. Это был очень голосистый и внушительный дьякон, и Матвей всегда ждал его появления, которое хоть немного скрашивало скуку совета. После пения хором тропаря, все расселись по своим местам, надели шапки, и совет продолжился. Слово, по местническому старшинству, должен был теперь держать Никифор, который также сказал мало нового. Вскочив с места и встряхнув льняными кудрями, выбивавшимися из под шапки с собольим мехом, младший Шереметьев принялся ходить из одного угла избы в другой, чего вовсе не полагалось на таком чинном собрании. Он горячо и настойчиво высказывал ту мысль, которая владела им с самого начала осады: о необходимости немедленного и жестокого штурма крепости. Идея ненависти к врагу вообще была присуща молодому князю, и даже на знамени своей сотни он изобразил василиска, символ беспощадности. Это мало вязалось с обычным добродушием и смешливостью Никифора, однако глядя, как перекашивает его лицо во время выступлений на совете, можно было поверить в его воинственность. Доводы, к которым прибегал молодой князь, также менялись мало, и были, в целом, вполне разумны. Осадное войско истощалось болезнями и бескормицей, которая оказывалась особенно губительной для коней, и время, таким образом, работало на осажденных. Неумолимо падал и дух войска, с чем никто из начальных людей не взялся бы спорить. Никифор предлагал отправить поместные сотни, или их часть, на вылазку против татар, которые кочевали неподалеку и представляли постоянную угрозу тылу осаждающих. Такая вылазка, с одной стороны, устранила бы татарскую угрозу, а с другой – заставила бы расслабиться защитников крепости, подумавших, что московиты отводят войска, и даже, возможно, решившихся бы на полевое сражение. Когда Никифор закончил свою речь, Борис Семенович предложил высказаться всем собравшимся, которые довольно долго молчали, а затем слова попросил Матвей Артемонов.

– Видишь ли, князь. Отвод части конницы…

Матвей, однако, не смог закончить свою мысль, поскольку, совершенно не обращая внимания на него, начал говорить князь Шаховской.

– Князь Никифор Борисович все говорит верно. Нечего нам тут гнить и кормить вшей. Неужели будем дожидаться, пока все лошади падут, а потом