Тишина - Василий Проходцев

обещали стать со временем хорошими воеводами, но сейчас оба были юношами, не достигшими и двадцатилетнего возраста.

Сам Артемонов, разжалованный после двух боев с казаками в солдатские поручики, был отправлен в полк Шереметьева в ссылку. Тяжесть наказания подчеркивалась тем, что и сам воевода, к которому направлялся Матвей, был опальным. Но Шереметьев, отлично разбиравшийся в людях, быстро приметил Артемонова, а когда выяснилось, что Матвей был под Смоленском двадцать лет назад, то князь Борис, сам бывший участником того похода, немедленно произвел Артемонова в капитаны, проявив еще раз немалое своевольство. Но благодаря военному опыту и знанию языков Матвей быстро приобрел влияние куда большее, чем полагалось бы обычному капитану, и стал связующим звеном между воеводой и служилыми немцами, а заодно и советником князя Бориса по вопросам войск немецкого строя, которых Шереметьев не знал, не хотел знать, и боялся, как черт – ладана. Сказывалось и то, что за Матвеем тянулось слава "непростого" человека, который не раз удостаивался личных бесед с царем Алексеем, и, хотя и попал теперь в опалу, явно был у государя на примете. А Шереметьев лучше многих знал, как быстро царская опала может смениться милостью, поэтому, кроме прочего, и держал Артемонова поближе к себе. Наконец, Матвей был другом Никифора Шереметьева, который никак не мог забыть их совместной службы и приснопамятного царского выезда. По всем этим причинам, Артемонов, единственный из начальных людей его чина, был постоянным участником военных советов, и порой от всей души завидовал обычным капитанам, которые не должны были в советах участвовать, и могли спокойно заниматься обучением своих солдат.

Поскольку участие в таком собрании требовало хотя бы каких-то проявлений высокого положения от каждого из собравшихся, Матвей велел Иноземцеву с Наумовым тщательно вычистить платье и лошадей, накинуть отбитые в каком-то бою у ляхов красивые плащи, и, держа в руках полагавшиеся им по чину посеребренные протазаны, следовать за ним чуть позади. Появление такой процессии произвело самое глубокое впечатление на воеводу, который встречал всех на крыльце своей избы, и даже на двух высоченных мрачных дворян, стоявших за ним навытяжку и державшихся за рукояти сабель.

– Матвей Сергеич, ну и выезд! Похлеще пана Гонсевского. Да вы слезайте и проходите без церемоний, авось мы не ляхи. Демидка! Угости офицеров.

Подбежавший слуга в красивом кафтане поднес Матвею и его спутникам по чарке столового вина в посеребренных кубках. Иноземцев с Наумовым, как и всегда в таких случаях, налились чувством собственной важности, задрали подбородки, принимая вино от дворового, и осушили кубки с такой лихостью, что даже много повидавший Шереметьев довольно кивнул.

– Погодите! – закричал стоявший здесь же возле избы Никифор, – Куда же без благословения к такому важному делу? Твое святейшество, благослови!

Упитанная пятнистая дворняга, подобранная и обученная Никифором, присела на задние лапы скрестила в воздухе передние, и сделала ими движение, и правда, весьма похожее на патриаршее благословение. Старший Шереметьев побагровел.

– Ах ты, скоморох! Смотри, запорю поганца! Раз получил ты без ума и без заслуг чин царского стольника, так хоть его не позорь. Да и весь род наш тоже!

Никто, включая самого Бориса Семеновича, не мог без смеха смотреть на никифорову дворнягу – Митрофана Наумова каждый раз приходилось чуть ли не водой отливать – но такие шутки над особой всемогущего патриарха были далеко не безобидны, и даже если прощались сейчас, в силу военного времени, могли со временем выйти боком не только Никифору, но и всему шереметьевскому семейству.

Артемонов пришел на совет одним из первых, и провел с четверть часа, общаясь с Шереметьевым и его сыновьями. Одним кубком вина, а, точнее говоря, какой-то хитрой настойки, изготовлявшейся по особому шереметьевскому рецепту, дело не обошлось, и к началу совета Матвея покинули обычные заботы и раздражение, ему стало тепло и приятно, и все люди вокруг казались милыми. В избе воеводы пахло едой, печным дымом, сосновой смолой и воском от свечей, и этот домашний запах расслаблял и успокаивал.

В совете участвовали трое Шереметьевых, отвечавшие вместе за войска старого строя: поместную конницу, стрельцов и пушкарей. Конницу ведал Никифор, стрельцов опекал Борис Семенович, который, по своей дородности, не слишком любил ездить верхом, а пушкари, как не требовавшие большой заботы и попечения, были отданы Александру. У пушкарей был свой голова, хорошо знавший дело, и задачей младшего Шереметьева было просто не мешать ему, да следить за тем, чтобы у пушкарского наряда всегда было достаточно коней и подвод. Когда же однажды князь Борис предложил позвать и пушкарского голову на совет, Никифор с самым искренним недоумением поинтересовался, не полагает ли отец, что нужно позвать еще и представителя от чухонцев. Борис Семенович пожал плечами и больше об этом не заговаривал. Александр же очень ответственно относился к своим обязанностям, и пушкари его искренне любили. Это был молчаливый парень, едва ли шестнадцати лет от роду (имевший уже, однако, чин стряпчего), невысокого роста и не отличавшийся статью отца и брата, к тому же и темноволосый, и Борис Семенович с Никифором часто, глядя на него, пожимали плечами: мол, в кого это у нас Сашка уродился? Младший Шереметьев не мог этого не чувствовать, и поэтому стремился, порой с преувеличенным старанием, доказать, что он ничем не хуже, и вполне достоин представлять древний род.

Поскольку в поместной коннице состояло немало родовитых дворян, то и ее представители, помимо Никифора, при котором состоял в качестве своего рода денщика боготворивший его Серафим Коробов, вызывались на совет по сложному расписанию, учитывающему родовую честь и все оттенки местнических отношений. Никто, кроме князя Бориса Семеновича, не мог бы держать в голове все эти хитросплетения, однако старший Шереметьев владел ими с виртуозной легкостью. Дворяне, однако, не очень-то стремились к участию в советах, что сильно облегчало расчеты князя Бориса. В этот день, после долгих уговоров, изволили явиться князья Прокопий Шаховской и Евфимий Хилков, которые тут же принялись живо обсуждать с воеводой подробности предстоявшего, по окончании совета, ужина. По другую сторону стола сидели представители полков нового строя, преимущественно служилые немцы. Возглавлял их полковник Герардус Бюстов, пожилой и степенный ливонский немец с длинным носом и глазами слегка навыкате. Полковник неизменно носил московское платье, иногда преувеличенно стараясь соблюдать все оттенки московской моды, что забавно сочеталось с его образцово немецкой внешностью и полным незнанием русского языка. Бюстов отличался исполнительностью, и всегда смотрел на князя Бориса Семеновича с некоторым, впрочем, вполне достойным, подобострастием. Отличительной чертой полковника было то, что он никогда и ни при каких обстоятельствах