Полное собрание сочинений. Том 24 - Толстой Л.Н.

Стихи эти ничего не показывают и ничего не изменяют, и потому они не нужны.

___________

Καὶ εἰσῆλϑεν εἰς Ἱεροσόλυμα ὁ Ἰησοῦς.

Καὶ εἰσελθόντος αὐτοῦ εἰς Ἱεροσόλυμα, ἐσείσϑη πᾶσα ἡ πόλις, λέγουσα Τίς ἐστιν οὗτος;

Οἱ δὲ ὄχλοι ἔλεγον Οὗτός ἐστιν Ἰησοῦς ὁ προφήτης, ὁ ἀπὸ Ναζαρὲτ τῆς Γαλιλαίας.

Καὶ εἰσῆλϑεν ὁ Ἰησοῦς εἰς τὸ ἱερόν τοῦ θεοῦ, ϰαὶ ἐξέβαλε πάντας τοὺς πωλοῦντας ϰαὶ ἀγοράζοντας ἐν τῷ ἱερῷ.

Οἱ οὖν φαρισαῖοι εἶπον πρὸς ἑαυτούς θεωρεῖτε, ὅτι οὐϰ ὠφελεῖτε οὐδέν; ἴδε ὁ ϰόσμος ὀπίσω αὐτοῦ ἀπῆλϑεν.

Καὶ ἤϰουσαν οἱ γραμματεῖς ϰαὶ οἱ ἀρχιερεῖς, ϰαὶ ἐζήτουν πῶς αὐτὸν ἀπολέσουσιν· ἐφοβοῦντο γὰρ αὐτόν ὅτι πᾶς ὁ ὄχλος ἐξεπλήσσετο ἐπὶ τῇ διδαχῇ αὐτοῦ.

Ἦσαν δέ τινες Ἕλληνες ἐϰ τῶν ἀναβαινόντων, ἵνα προσϰυνήσωσιν ἐν τῇ ἑορτῇ·

Οὗτοι οὖν προσῆλθον Φιλίππῳ τῷ ἀπὸ Βηϑσαϊδὰ τῆς Γαλιλαίας, ϰαὶ ἠρώτων αὐτὸν λέγοντες Κύριε, ϑέλομεν τὸν Ἰησοῦν ἰδεῖν.

Ἔρχεται Φίλιππος ϰαὶ λέγει τῷ Ἀνδρέᾳ· ϰαὶ πάλιν Ἀνδρέας ϰαὶ Φίλιππος ϰαὶ λέγουσι τῷ Ἰησοῦ.

Ὁ δὲ Ἰησοῦς ἀπεϰρίνατο αὐτοῖς, λέγων Ἐλήλυϑεν ἡ ὥρα, ἵνα δοξασϑῇ ὁ υἱὸς τοῦ ἀνϑρώπου·

Ἀμὴν ἀμὴν λέγω ὑμῖν, ἐὰν μὴ ὁ ϰόϰϰος τοῦ σίτου πεσὼν εἰς τὴν γῆν ἀποϑάνῃ, αὐτὸς μόνος μένει· ἐὰν δὲ ἀποϑάνῃ, πολὺν ϰαρπὸν φέρει.

Ὁ φιλῶν τὴν ψυχὴν αὐτοῦ ἀπολέσει αὐτήν, ϰαὶ ὁ μισῶν τὴν ψυχὴν αὐτοῦ ἐν τῷ ϰόσμῳ τούτῳ, εἰς ζωὴν αἰώνιον φυλάξει αὐτήν·

Ἐὰν ἐμοί διαϰονῇ τις, ἐμοὶ ἀϰολουϑείτω, ϰαὶ ὅπου εἰμὶ ἐγὼ, ἐϰεῖ ϰαὶ ὁ διάϰονος ὁ ἐμὸς ἔσται· ϰαὶ ἐάν τις ἐμοὶ διαϰονῇ, τιμήσει αὐτὸν ὁ πατήρ·

Мр. XI, 11. И вошел Иисус в Иерусалим.

И въехал Иисус в Иерусалим.

Мф. XXI, 10. И когда вошел он в Иерусалим, весь город пришел в движение и говорил: кто сей?

И когда он въехал, поднялся весь город и спрашивал: кто это?

11. Народ же говорил: Сей есть Иисус, пророк из Назарета Галилейского.

Народ говорит: это Иисус, пророк из Назарета Галилейского.

12. И вошел Иисус в храм Божий и выгнал всех продающих и покупающих в храме.

И вошел Иисус в храм и, войдя в храм, выгнал всех тех, что продавали и покупали.

Ин. XII, 19. Фарисеи же говорили между собою: видите ли, что не успеваете ничего? весь мир идет за ним.

Пастыри же говорили друг другу: смотрите, чего же еще? весь мир за ним пошел.

Мр. XI, 18. Услышали это книжники и первосвященники и искали, как бы погубить его; ибо боялись его, потому что весь народ удивлялся учению его.

И придумывали, как бы погубить его, потому что боялись его тем, что народ восхищался его учением.

Ин. XII, 20. Из пришедших на поклонение в праздник были некоторые еллины.

Были же некоторые греки из тех, которые пришли на праздник.

21. Они подошли к Филиппу, который был из Вифсаиды Галилейской, и просили его, говоря: господин! нам хочется видеть Иисуса.

Вот эти-то подошли к Филиппу и сказали ему: господин, мы хотим Иисуса видеть.

22. Филипп идет и говорит о том Андрею; и потом Андрей и Филипп сказывают о том Иисусу.

Филипп пошел и сказал Андрею. А Андрей и Филипп сказали Иисусу.

23. Иисус же сказал им в ответ: пришел час прославиться сыну человеческому.

И Иисус на ответ сказал им: пришел час, когда признается сын человеческий.

24. Истинно, истинно, говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода;

Вы сами знаете, что если зерно пшеничное, упав на землю, не умрет, так и останется одно. А умрет, то принесет много плода.

25. Любящий душу свою погубит ее, а ненавидящий душу свою в мире сем — сохранит ее в жизнь вечную.

Тот, кто боится за свою жизнь, тот погубит ее. А кто не бережет своей жизни в этом мире, сохранит ее в жизнь истинную.

26. Кто мне служит, мне да последует, и где я, там и слуга мой будет. И кто мне служит, того почтит отец мой.

Если мне кто служит, тот пусть и следует за мной. Где я, там и мой слуга. Тот, кто мне служит, того почтит мой отец.

ПРИМЕЧАНИЕ

Вот что говорит Рейс (Нов. Зав., т. VI, стр. 258):

Это опять одно из мест, подтверждающих наш взгляд на степень исторической достоверности бесед, в которых евангелист собственными словами Иисуса излагает развиваемые им идеи. То, что греки, под которыми надо понимать здесь необрезанных эллинских уроженцев, оказывались в числе богомольцев, прибывших на праздник пасхи, и что они явились не просто из-за любопытства, а из-за сознанных ими религиозных нужд, это столь явно засвидетельствовано апостольской историей, что не может возбуждать ни малейших сомнений. Однако едва ли кто оставит незамеченным, что автор ограничивается лишь выведением их на сцену и что он их оставляет там, нимало не заботясь о них далее. (Наиболее осведомленные полагают, что Иисус имел сочувственную беседу с греками, проходя по наружному двору, где они должны были остановиться, поджидая его выхода.) Однако не к ним обращается с своей речью Иисус, а к своим ученикам или, лучше сказать, к читателям книги; ученики не передают ответа грекам, и те исчезают, оставляя в неведении, достигнута ли была ими их цель и ушли ли они довольными.

Однако если этот рассказ ни с какой стороны не может удовлетворить того, кто требует от историка ясно обрисованных событий, то зато он является в высшей степени значительным по той идее, которую он выражает, и символическое достоинство повествования нигде не раскрывается в большем величии и обаянии.

Автор достиг конца общественной жизни Иисуса. Картина трагического столкновения нового откровения с духом иудейства закончена. Ничтожное меньшинство уверовало, могущественное большинство не только осталось глухо к призыву, но готовится насильнически разрушать дело возрождения мира, едва начатое. Отныне речь всецело идет об этом антагонизме.

Читатель предчувствует неминуемую катастрофу. И вот новый горизонт неожиданно открывается перед его глазами; перспектива, еще на минуту вполне идеальная и пророческая, дает ему возможность усмотреть позади дела, повидимому половинчатого, если не потерянного, славное завоевание языческого мира, ту награду, блестящую и лучезарную, которая вскоре заставит забыть сопротивление, столь же жалкое, сколь злобное, иудейского мира. И завоевание это, можно сказать, представлялось само собою; апостолы Христа даже и не думали о нем. Более того. Когда обнаружились первые признаки этого движения, как бы внушенного провидением и почти чудесного, ученики с трудом поняли его, они колебались примкнуть к нему, советовались друг с другом и с какой-то рабской робостью обратились к самому учителю, спрашивая, как им быть. И в этом не было ничего исключительного; тут сказался самый дух событий, с такой ясностью переданных в Деяниях; в этом выразилась, в сущности, вся апостольская история. Как всегда, скупой на слова, автор немногими чертами набрасывает эту программу будущего, исполнения которой он сам был свидетелем еще до написания своей книги. И это не его вина, если его толкователи, видя лишь внешнее, запутались в дебрях грубо-буквального толкования, сбитые с толку недомолвками в тексте, и тем меньше понимали сущность идеи, тем больше вдавались в раскапывание мелочей. (Мы не будем касаться здесь басни о посольстве царя эдесского Абгара, передаваемой Евсевием и повторяемой любителями легенд.)

И вот лишь только мы встанем на эту точку зрения, давая себе отчет в природе повествования, как нам уже станет легко уловить внутренний смысл в словах Иисуса, которые это повествование представляет с известной выпуклостью. Завоевание мира, под которым надо понимать завоевание языческого мира, обусловливается предварительной смертью Спасителя. Именно она даст толчок к этому победоносному шествию Евангелия, всё еще обещанному, но пока еще столь мало выполненному, и она прежде всего будет прославлением отца и сына, исполнившего дело отца. Здесь опять на историю возлагается обязанность оправдать утверждения нашего текста. Однако если наш автор нуждался в известном жизненном опыте для того, чтобы проникнуться этой истиной, то Иисус, по свидетельству самих синоптиков, предвидел и предсказал великие предназначения своего евангелия, зависящие от этого условия, хотя он не признавал своевременным приниматься тотчас же и непосредственно за их осуществление и даже не склонял к тому учеников. Как нетрудно заметить, идея прославления сына человеческого ставится здесь в близкую связь с расширением его дела или его влияния в мире; и вот почему образ пшеничного зерна избирается здесь предпочтительно пред каким-либо другим. Это зерно может сохраняться в своем естественном состоянии неопределенно долгое время, но оно будет оставаться тем, что оно есть, одиноким и предоставленным самому себе, пока не придет в соприкосновение с сырою землею. Плодородие его зависит от его смерти, — другими словами, от преобразования, при котором животворящий зародыш освобождается от своей оболочки. Этот образ делает понятным парадоксальное выражение о смерти, рассматриваемой как условие жизни, или, точнее, о смерти, рассматриваемой как условие сообщаемой другим жизни.