Хранитель секретов Борджиа - Молист Хорхе

– Ему не нужны доказательства, – ответил Жоан. – Он надеется получить признания под пытками.

– Он не был уверен, что вы сознаетесь даже под пытками, – продолжал Бартомеу. – Кроме того, обвинение в ереси хуже, чем обвинение в торговле запрещенными книгами. Тебя трудно назвать еретиком: он знает, что ты старый христианин и что, несмотря на смерть Гуалбеса, суприор и монахи монастыря Святой Анны защитили бы тебя, как если бы ты был одним из них. Анна же – дочь новообращенных.

Дни текли, а Жоан ничего и не узнал ни об Анне, ни о том, в каком состоянии находилось ее дело. Ведение всех дел было секретным, а свидетели обвинения – анонимными. Жоан знал только то, что сказал ему Фелип, а потому все больше и больше отчаивался. Жоан пытался подкупить тюремщиков, но те, взяв деньги, лишь говорили ему, что заключенная хорошо себя чувствует, ничего больше. Бартомеу также не удалось раздобыть никакой информации, несмотря на встречу с губернатором и епископом: даже они не смогли ничем помочь, поскольку епископ передал свои полномочия инквизиции. А она была полностью закрытой и зловеще молчаливой.

Жоан сходил с ума. Он не знал, что еще можно сделать; ни утешения его брата Габриэля, который приходил навестить его и приглашал на обеды к себе домой, ни визиты Льюиса и других друзей – ничто не помогало. Он не хотел разговаривать со своими детьми Рамоном и Томасом, которые, не осознавая пока глубины приближавшейся трагедии, попробовали извиниться. Вид их раскаявшихся лиц еще больше раздражал Жоана. Он почти не занимался двумя своими младшими детьми, которые остались на попечении служанок, а также жен Габриэля и Льюиса, семья которого жила в здании книжной лавки.

Жоан полностью забросил дела, зачастил в портовые таверны, чтобы дети не видели его напивающимся дома, и давал разрядку своему отчаянию в потасовках, в которых, несмотря на свои сорок два года, побеждал сильных парней. Это была застарелая ярость, которая подстегивалась бессилием и вырывалась наружу из глубин его души. Он любил Анну до исступления.

Иногда, падая лицом на стол рядом со стаканом вина, он чувствовал сильную руку своего брата Габриэля, приходившего за ним. Жоан абсолютно перестал следить за собой, и его ранее ухоженная бородка стала походить на лопатообразную бороду его брата – в стиле Элоев. Бартомеу и Льюис тоже частенько забирали его из таверн, а вскоре Жоан оказался в городской тюрьме на площади дель Блат. Судебный исполнитель и городское ополчение знали о его положении, сочувствовали ему и, благодаря небольшим подношениям, относились снисходительно. После нескольких подобных инцидентов они напрямую отводили Жоана в дом Бартомеу, чтобы он протрезвел и привел себя в порядок. Таким образом, дети и племянники не видели его в неподобающем виде.

– Однажды ты убьешь кого-нибудь, – говорил ему Бартомеу, – и тебя повесят.

– Мне плевать на то, что меня повесят, – отвечал Жоан, все еще находясь под парами алкоголя. – Меня волнует только Анна.

– Неужели ты не понимаешь, что скатываешься в ловушку, которую подготовил для тебя Фелип? – настаивал торговец. – Он наслаждается, наблюдая, как ты постепенно деградируешь, причем получает от этого гораздо больше удовольствия, чем если бы посадил тебя в тюрьму или даже убил. Твой старый враг одерживает над тобой верх.

– Нет, – ответил Жоан, – он не одерживает надо мной верх: он уже победил меня. У меня не осталось даже достоинства.

Фелип принял Жоана в своем роскошном кабинете, расположенном на втором этаже инквизиторской резиденции, огромные окна которой выходили на улицу. Он ждал его, сидя за столом, и не предложил присесть. Жоан остался стоять.

– Твою супругу уже судили и вынесли приговор как последовательнице иудаизма. Будучи новообращенной, она впала в грех, вновь исповедуя свою прежнюю религию, – сказал ему Фелип. – Мы подождем несколько недель, чтобы собрать других еретиков, и тогда устроим аутодафе. После этого она сгорит на костре.

Несмотря на то что Жоан ожидал услышать нечто подобное, новость ошеломила его, как удар кулаком в лицо.

– Нет, нет, это не так! – воскликнул он. – Она не проповедует иудаизм. Что заставило вас подумать подобное?

– Все, как обычно, – объяснил дознаватель. – Еда готовится на оливковом масле вместо свиного жира, скатерти и постельное белье в доме меняются по пятницам вместо суббот… Вы почти не едите свинину и…

Жоан поразился, каким образом Фелипу удалось разузнать детали их домашнего уклада, потому что служанки были преданы семье. Однако он подумал, что это не имело значения. Этот тип знал, как добыть информацию. Возможно, он добился этого угрозами или через служанок в других домах, сделав так, чтобы их прислуга простодушно рассказала обо всем сама, без какого бы то ни было давления.

– Это всего лишь невинные привычки, которые передаются из поколения в поколение и не имеют ничего общего с исповедуемой религией, – ответил Жоан. – Она не исповедует иудаизм.

– Да, ты прав, – согласился Фелип и ухмыльнулся. – Мы в этом убедились. Наш эксперт-теолог говорит, что ее верования скорее близки к деистической ереси. Она верит в Бога, но сомневается в возможности пророчеств и чудес. Это ведет к неверию в Священное Писание и является следствием одного из зол, происшедших от того, что твоя жена слишком часто соприкасалась с античностью и читала запрещенные книги. И в этом твоя вина: ты позволял жене участвовать в распущенных беседах, которые сеньоры организовывали в вашей книжной лавке. Интеллектуальное высокомерие, чересчур много свободы.

– Так, значит, масло, скатерти и простыни не имеют никакого отношения к ее верованиям! – заявил Жоан.

– Все правильно. Но это не освобождает ее от греха ереси, и поэтому она отправится на костер. И нам удобнее считать, что ее приговорят за то, что она лживая новообращенная: народ понимает, что такое иудаизм, а что такое деизм – нет.

– Сожги меня вместо нее, – предложил ему Жоан. – Аутодафе еще не было объявлено. Ты можешь изменить приговор. Назначь ей легкое наказание и осуди меня. Я призна́юсь во всем, что ты хочешь. Ведь тебе же нужен я?

Фелип удивленно посмотрел на него, но тут же выражение его лица стало задумчивым.

– И в чем же я могу тебя обвинить?

Жоан колебался несколько мгновений, он знал, что сам засовывал голову в волчью пасть. Но он хотел спасти Анну любой ценой: этот тип был способен казнить ее только из ненависти к нему. Может быть, его смерть смягчила бы Фелипа: Жоан не хотел жить без Анны. Он решил рискнуть.

– Ты допрашивал меня перед лицом инквизиции, интересуясь запрещенными книгами. А если я признаюсь, что солгал?

– Ты станешь клятвопреступником и отправишься на костер.

Жоан замолчал.

– Я могу вырвать у тебя это признание под пытками, – добавил дознаватель.

– Да, но чтобы применить пытки, ты должен получить разрешение инквизиторов, а если я не признаюсь, ты окажешься в нелепом положении.

– Я думал об этом, – признался Фелип. – Ты – уважаемый человек, а отношения инквизиции с городскими властями никудышные, и советники пошлют очередную жалобу королю. Мне-то все равно, но Льюису Меркадеру, новому инквизитору, – нет. Кроме того, чтобы покончить с тобой, у меня еще достаточно времени. – Он снова улыбнулся. – Лучше я посмотрю на твое лицо, когда твоя любимая супруга-еретичка будет гореть на костре. Живой.

– Живой? – воскликнул Жоан в ужасе. – Неужели вы не примените к ней милость быть задушенной до того, как ее тело будет брошено в костер?

– Нет. Мы приговорим Анну Роч де Серра к сожжению живьем на костре. Мы привяжем ее к столбу, и ты увидишь, как она будет корчиться и кричать, когда от пламени загорятся ее одежда, волосы, плоть… Я даже не позволю обмазать ее тело смолой. Она будет умирать медленно.

– Но откуда такая жестокость? – с трудом вымолвил Жоан.

– Потому что она надменно повела себя на суде, – торжественно ответил Фелип. – И отказывается признать свою ошибку. Только тех, кто раскаивается, бросают в костер мертвыми.