Зарубежные письма - Мариэтта Шагинян

В самом еще начале военных действий Гитлера наши газеты, как и печать всего мира, уделяли очень много внимания главному приему, каким Гитлер гипнотизировал немцев. Он ввел этот прием в солдатский закон: «Не думать. Думает за солдата фюрер. А каждый сейчас — солдат своей родины». Гитлер как бы повесил замок на мышление, снял с немцев ответственность мыслить. Ведь, только закрыв глаза мышлению и убив воображенье, можно, не содрогаясь, снимать с лица живого узника кожу, чтобы делать из нее дамские сумочки. Спросим себя, почему с первых страниц партитуры Седьмой симфонии Шостаковича мороз начинает вас подирать по коже? Слышишь сухие шаги в их четкой изоляции от всего окружающего, сухие шаги словно не ног, а костей скелетов, нарастающие со страшной силой в мертвом, машинном марше. Это мертвые идут убивать живых, мертвые с вынутыми мозгами, автоматы с вложенной в них фюрером программой… А ведь немцы, именно немцы вошли в мировую литературу как народ прирожденных мыслителей! Народ, у которого национальный характер мышления как бы перерос в отвлеченно человеческий. Когда мы, к примеру, произносим слова «французская философия», «английская философия», память нам приводит ряд имен, национально принадлежащих данным странам. Но стоит сказать «немецкая философия», как тотчас видишь идеалистическую систему идей, достигшую до крайней своей вершины, Гегеля, диалектика которого, революционно перевернутая, стала одним из истоков марксизма-ленинизма.

Русская классика XIX века знала только такого немца — мыслителя, мечтателя. Она воспела «туманную Германию» в лице геттингенского студента, философского спорщика с кудрями до плеч — у Пушкина; в лице одинокого старика музыканта, излившего душу свою в гениальных звуках, — у Тургенева; в лице охваченного гением Гегеля молодого Белинского и революционной гегельянской молодежи. И наконец, мы услышали от Ленина про мыслящий рабочий класс Германии как лучший в мире. Мне кажется, именно дар мышления, создавший Фауста, где красота рождается из мысли, а мысль становится стержнем человеческого стремления и слово, этот концентрат мысли, делается синонимом действия, а действие переходит в формулу свободы:

Кто трудится, вечно стремясь,Того ожидает свобода[152], —

мне кажется, именно этот дар мышления, возврат к своей прирожденной черте характера, помог восточным немцам в ГДР понять и принять социализм.

Есть разные способы пережить урок, данный историей. Можно, не раздумывая, набрать в легкие старого воздуха и снова кинуться на пройденный путь, расчищая его кулаками, зубами, ненавистью, местью, застарелой привычкой, — это путь реваншизма. Но можно, приняв свой стыд и пораженье, найти в полученном уроке новый нравственный путь к победе. Этот высокий путь связан не только с совестью, но и с мышленьем. Немцы в ГДР не только приняли, они осознали его. Империализм, крупная буржуазия, убиение мысли в народе привели страну к гибели, позорному, черному клейму варварства. Значит, руководить народом может только новая сила, рабоче-крестьянская власть.

Этому возврату к сознанью помогла как будто сама история. В ГДР оказались крупнейшие центры немецкой духовной культуры: Лейпциг — с его царством книги и книгопечатанья и с типографией, где был выпущен первый номер ленинской «Искры»; Эйзенах — с отчим домом Баха и с революционным музеем создания немецкой социал-демократической партии; Эрфурт — с его знаменитыми цветочными плантациями для всей страны и со следами восстания 1848 года; Виттенберг — город Лютера, молотом разбившего авторитет папства, и Вартбург, где в каменной келье замка Лютер перевел на немецкий язык Библию; Дрезден — с его мировой картинной галереей и с электронной промышленностью; Веймар — овеянный бессмертием Гёте, Шиллера, Гердера и — с Бухенвальдом под боком, напоминающим вечной памятью о пережитом духовном падении; Иена — вошедшая своим именем в мировую фирму точных научных инструментов Карла Цейса, удивительную фирму, где свыше ста лет назад мастер-предприниматель-купец впервые связал творческой связью производство с наукой; Росток — с его верфями, выходом в море и кафедрой в университете, где…

Но тут я опять не могу удержаться от символики, опережающей всякое искусство. Читатель помнит, как в Западной Германии выпущено было в широкий мир прославленное средство для обезболивания родов — и как это средство наполнило мир несчастными калеками детьми, изуродованными, изувеченными еще во чреве матери. Так вот, почти в то же время группой ученых в университете Ростока изучалась методика и создавались средства для прибавки здоровья, облегчения жизни и развития работоспособности у детей, рожденных с психическими и физическими дефектами. Работы профессора Гёльница в этой области считаются передовыми в мире, и к нему ездят на стажировку студенты из многих стран…

Я не перечислила и десятой доли гуманитарного содержания городов, с какими встречаются нынче путешественники по ГДР. Но главное, о чем надо тут поведать читателю, это не совсем обычная, верней, совсем необычная реформа средней и высшей школы, происшедшая и все еще происходящая в этой думающей республике.

2

Необычной я назвала школьную реформу в ГДР, потому что началась она, в сущности, не с самой школы, а с той интенсивной деятельности, какая поставила ГДР на девятое место в мире по выпуску валовой продукции. Сперва, разумеется, проведена была профилактика: сняты нацистские учителя, подготовлены новые, преимущественно из рабочих и крестьян, изъяты старые учебники. Но в ходе замены старого новым обнаружилось, что изгоняются из школ, особенно из высших, не только нацистские наслоения. С ними вместе стали попадать под метлу и все остатки старого, цепкого средневековья, незаметно, как пыль в углах, еще ютившегося в университетах и колледжах.

Мне пришлось перевидать множество университетов в старой Европе, начиная с Оксфордского и кончая Болонским, и всюду — в латинских названиях, в старинных обрядах, в старинных стенах и зарешеченных окнах, в упрямом распределении наук, в их классификации, в самих звучаниях слов «аула», «факультет» — чувствовалась какая-то закоренелая, непобедимая старина, держащая ваше воображение цепкой пятерней даже своими нелепостями, как держит иных снобов своею «стильностью» старая мебель красного дерева, при всем ее громоздком неудобстве… А жизнь рвется в окна обветшалых массив-пых стен.

Жизнь — это новая стадия науки и техники, это научно-техническая революция наступившей эры, где даже на шаг ступить нельзя химии без физики, без биологии, без математики, а тем и другим — без техники, без машин, без производства, без выхода в новый мир космического строительства. В отдельных университетах ГДР (а число их возросло против прежнего в четыре раза) стали как-то сами собой в ходе работ образовываться исследовательские коллективы, выходящие за пределы своего института. Они стали разрабатывать все более комплексные проблемы научно-технической революции. Для этого им понадобилась связь с соседними институтами, с ведущей промышленностью города (а почти каждый немецкий город имеет свой промышленный профиль, и рост числа университетов связан был с необходимостью готовить для него кадры), с местным, общественным и государственным руководством. И, например, в той самой Горной академии города Фрейбурга, где немало русских в прошлом подковывало свои знания, несколько институтов (факультетов) объединилось в одну общую секцию нефти и газа; те же естественные процессы произошли в городе металлургии Магдебурге; в городе химии Мерзебурге; в электронной промышленности Дрездена… И эта из практики возникающая связь, ведущая к тому, что научные открытия стимулируются промышленностью, а промышленность тотчас без всякой формалистики их реализует, привела и к решительной революции в школе. Трещат и падают в академическом мире старые классификации наук и замкнутые организации их по факультетам, трещат и падают сами факультеты. Их сейчас, вот в ту самую минуту, когда я пишу, заменяют секциями. Из девятисот существовавших в республике институтов образовалось всего сто семьдесят секций.